Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
Шрифт:
Спустя годы он уже с долей добродушного юмора вспомнил кипевшую в Одессе газетную войну:
«Всякий сотрудник „Одесского листка“ всей душой ненавидит и, елико возможно, изничтожает сотрудника „Одесских новостей“. И всякий сотрудник „Одесских новостей“ всеми фибрами души ненавидит и всеми зависящими от него мерами гонит сотрудника „Одесского листка“.
— А если тетка — так и тетку!
„Ненависть до седьмого колена“ — это самая слабая из всех клятв, которые приносит сотрудник враждующей газеты.
Когда и я писал в Одессе и был болен, — одна мысль утешала меня:
— На моей могиле редакция „Одесских новостей“ спляшет в полном составе танец диких ирокезцев» [447] .
Дело доходило до прямых оскорблений и клеветы. Но он не позволял себе опускаться до уровня грубо выступившего против него журналиста из газеты-конкурента —
«Я три года изо дня в день выступаю пред одесской публикой, и было бы слишком обидно, если бы я должен был отвечать на площадную ругань всякого пришлеца.
447
Крушеван//Русское слово, 1907, № 88.
Я презираю бессильное бешенство газеты и смеюсь над ее ругательствами, как над ругательствами торговки, изобличенной в плутнях» [448] .
Естественно, особой темой пересудов были заработки Дорошевича у Навроцкого. Журналист Хейфец не без остроумия прошелся на этот счет. Он предлагал ответить на вопрос, какая разница между Дорошевичем и проституткой, и сам же давал на него ответ: проститутка получает за ночь, а Дорошевич «За день». Влас не остался в долгу. Предложив коллегам вопрос о разнице между Хейфецем и проституткой и услышав «не знаем», он всего-то и заметил: «Вот и я не знаю». Больше Хейфец не решался острить по адресу знаменитого фельетониста.
448
Одесский листок, 1895, № 43.
А когда те же «Одесские новости» обвинили его в том, что он якобы «стащил» у кого-то свою легенду «Женщина» (напечатанную на самом деле еще в «Будильнике» в 1889 г.), он сначала предложил решить спор путем уплаты тысячи рублей «в пользу бедных города Одессы», если одна из сторон не сумеет доказать свою правоту. «Одесские новости» от пари отказались [449] . И тогда он ответил им и всем другим, использующим печатное слово клеветникам индийской легендой «О происхождении клеветников». Индийское божество, «всесильный Магадэва», желая обуздать гордого человека, насылал на него различные тяжкие испытания, но так и не смог ничего добиться. Тогда Магадэва воспользовался помощью Сатаны, который породил и направил к людям Клеветника, сделавшего своим орудием книгопечатание. «И с этих пор стал силен как никогда. Ему не нужно уже было бегать по дворам, чтобы разносить клевету. В тысячах оттисков она сама разносилась кругом, как дыхание чумы» [450] .
449
См. Там же, №№ 89,91.
450
Там же, № 92.
Цель была достигнута: он не только продемонстрировал еще раз свое умение писать легенды с использованием восточной мифологии, но и заклеймил газетных клеветников.
Отличая в мире прессы «овец от козлищ», Дорошевич иной раз во имя «профессиональной солидарности» мог и поступиться принципами. Когда умер М. П. Озмидов, редактор-издатель «Новороссийского телеграфа», газеты с очевидным погромно-ксенофобским оттенком, мягко говоря недолюбливавшей Дорошевича, последний, по словам А. Кауфмана, «немало постаравшийся для умаления доверия к печатному слову своими полемическими выпадами» [451] , неожиданно выступил с этюдом «в защиту полемики», «горячей, страстной защиты того, что каждый считает истиной», призвал сражаться «за свое понятие об истине, биться насмерть».
451
Кауфман А. Е. Из журнальных воспоминаний (Литературные характеристики и курьезы). С.620.
«По нашим трупам общество дойдет, быть может, до истины, до блага.
Эта надежда, эта уверенность — единственная награда журналисту за жизнь, которую он отдает своему делу» [452] .
А двумя годами ранее он писал по поводу юбилея писательницы и критика Зинаиды Озмидовой, жены редактора «Новороссийского телеграфа», выступавшей под псевдонимом Зео: «Чуждый пришелец в одесской печати, я с особым удовольствием приветствую тех, кто трудится здесь уже давно,
452
Одесский листок, 1897, № 24.
453
Там же, 1895, № 88.
Но когда местный литератор С. П. Кубеницкий, выпустивший под псевдонимом Скиф книжечку «Беседы в минуты вдохновения» (Одесса, 1896), попытался с помощью неуклюжих комплиментов направить «в нужное русло» «действительное недюжинное дарование» пользующегося «большим успехом» «архиостроумца», который «мог бы возвыситься до гоголевского юмора, если бы не злоупотреблял своим талантом», он получил жестокий отпор. Дорошевич пишет, что, «читая такие вещи», «мог бы дойти до горделивого помешательства, если бы эти похвалы не принадлежали „Скифу“». Скифы же, «как писал о них летописец, были „нравом дики, умом скудны и невежественны“. Соответственно, и „Скиф“, „появившийся в голых и бесплодных степях одесского „сочинительства“, не составляет исключения. Он тоже дик и умом в достаточной степени скуден“. А все его комплименты расточаются „только для того чтобы доказать“, что Дорошевич „очень плохой журналист“. Но „нужно быть, действительно, „диким, умом скудным“ Скифом, чтобы, желая доказать бездарность человека, сравнивать его — excuser du peu! — с Гоголем!“ Впрочем, „с дикими людьми“, да еще „скудными умом“, это бывает, они подчас плохо сознают „значение слов“: хотят сказать одно, а скажут другое» [454] .
454
Там же, 1896, № 46.
И, конечно же, давняя тема — ранняя и нищая смерть собратьев по профессии — продолжала волновать его. Когда в психиатрической клинике умер журналист «Одесского листка» В. С. Коханский, которого «привели в сумасшедший дом переутомление, та нечеловеческая затрата нервов, которой требует наша профессия», Влас обратился к читателям с просьбой оказать помощь его семье. Он выбрал самые простые слова и откровенно признался, что если читателям показалось на этот раз, что «он далеко не всегда на высоте своей задачи», то тут ничего не поделаешь, поскольку «писать — это дело ума. А когда приходится писать сердцем, да еще слезы подступают к горлу, тогда уж какое писанье! Самое последнее дело» [455] . Читатели откликнулись, была собрана солидная сумма (почти 12 тысяч рублей) для осиротевших детей Коханского. Дорошевич видит в этом добрую примету времени, поскольку еще десять лет назад у него «не хватило бы смелости писать о признании общественных заслуг скромного газетного труженика». Он радуется выросшей «в глазах общества» роли печати и одновременно надеется, что поскольку у него «нет семьи», то ему «лично незачем будет обращаться к помощи общества» [456] .
455
Там же, № 38.
456
Там же, № 43.
Но что можно было провидеть в собственной судьбе тогда, в 1896 году? Что же до роли печати в общественном мнении, то насколько эффективнее она могла быть, если бы к изданию газет были причастны непосредственно сами журналисты? Эта мысль давно не дает ему покоя. Вот и в рубрике «За день» вырвалась затаенная горечь: «Когда же, наконец, настанет то блаженное время, когда газеты будут находиться в руках литераторов, а не скучающих обывателей, которые заводят себе вместо „говорящего попугая“ почему-то „ежедневную газету“.
И всякий раз, когда мы читаем о скучающем обывателе, который „заводит“ себе газету, — нам вспоминаются бессмертные слова Щедрина:
— И какую-такую ты в Отечестве своем увидел фигу, которая тебя на писанье подвигла?» [457]
И когда появлялась такая «необязательная» газетка, он мог быть беспощадно саркастичным, как в случае с «Южным обозрением»:
«У газет — как у болонок.
Существует особый церемониал.
Как нужно встречаться.
457
Там же, № 49.