Власть и наука

Сойфер Валерий Николаевич

Простите за нескромное письмо, но я считал своим долгом для пользы дела развития мичуринского учения об этом сказать" (155).

Это мнение Лысенко, отправленное 14 августа в ЦК партии Шепилову и редактору "Правды" П.Н.Поспелову и решило судьбу ученых. Уже на следующий день "Правда" разразилась изложенным выше разносом Жебрака. Он оставался после этого долгое время безработным.

Решение Политбюро ЦК ВКП(б) об увольнении Немчинова и Жебрака и их замене Столетовым и Лысенко, как было указано, предшествовали приказу министра высшего образования СССР С.В.Кафтанова (156), поэтому приказ о снятии их с работы был только формальностью для вида. Такой же формальностью было решение нового директора Столетова о закрытии жебраковской лаборатории (157). Жебрак все-таки не оставлял надежды сохранить работу. Он написал прочувствованное

письмо лично Сталину (158), добавив к нему письмо секретарю Сталина Поскребышеву с просьбой "доложить товарищу Сталину мое письмо" и передал его в секретариат ЦК 3 сентября (159). Поскребышев письмо просмотрел, отчеркнул на нем три параграфа, в которых Жебрак объяснял, на каких проблемах он хотел бы сосредоточиться ("на выведении неполегаюших сортов озимой пшеницы, хорошо пригодных для выращивания на высоком агротехническом фоне и для комбайновой уборки", "мне удалось создать совершенно новые типы пшеницы -- этой важнейшей культуры земли", "я очень прошу, ...чтобы мне предоставили возможность продолжать научную работу в Тимирязевской с.х. академии"). Однако неизвестно, было ли письмо показано Сталину, потому что на углу письма Поскребышев написал направление "Тов. Маленкову", однако Маленков спустил письмо Жебрака (и одновременно краткое письмо Дубинина на имя Сталина) на рассмотрение двух чиновников -- министра с.х. Бенедиктова и зав. сельхозотделом ЦК А.И.Козлова (160). Козлов с ответом не задержался. Ответ был простым:

"Сельхозотдел ЦК ВКП(б) считает нецелесообразным продолжить профессору Жебраку работу и сохранить за ним полевую базу и лабораторию в ТСХА..." (161).

К мнению партийного начальника, разумеется, присоединился и Бенедиктов, который только летом этого же года осмотрел посевы пшениц Жебрака и дал им высокую оценку16.

Иосиф Абрамович Рапопорт, тоже член партии, решил поступить иначе. После партийного собрания, принявшего решение об исключении его из партии, он не стал бороться за сохранение членства в партии, а явился в райком и выложил партбилет на стол17. .

Полоса массовых увольнений прокатилась по всем университетам, по большинству сельскохозяйственных, медицинских, педагогических, лесных, пищевых и других вузов, по многим научным учреждениям. Всего было уволено в стране около трех тысяч ученых-биологов (163). Это была настоящая эпидемия варварских гонений на науку. Русская генетика, давшая образцы великолепных исследований, признанных во всем мире, прекратила свое существование. Над биологическими науками опустилась черная ночь. Никто в то время не мог знать, как долго эта ночь продлится, хватит ли жизни, чтобы дождаться рассвета. Находились люди даже среди проницательных ученых, которые считали, что пройдет много десятилетий, прежде чем развеется кошмар этой вальпургиевой ночи.

Газеты и журналы наполнились статьями, изобличающими врагов "настоящей" науки. Отовсюду, начиная с центра и до самых далеких окраин, маленьких селекционных станций, сортоучастков, станций защиты растений и тому подобных учреждений, всех честных, сколько-нибудь самостоятельных научных сотрудников методично изгоняли и заменяли разом всплывшими наверх "сторонниками мичуринского учения".

24 августа началось расширенное заседание Президиума Академии наук СССР. До того, как президент АН СССР академик Сергей Иванович Вавилов -- физик по специальности, открыл прения, все будущие организационные и кадровые изменения были уже предопределены Центральным Комитетом партии. Напомню, что еще 10 августа Д.Шепилов в упоминавшемся выше письме Маленкову, разосланном также в Оргбюро ЦК партии и трем секретарям ЦК партии, перечислил предложения об увольнениях ведущих руководителей институтов, лабораторий и отделов, которые теперь предстояло провести на заседаниях Президиума АН СССР и дал партийную оценку руководству академии:

"Прикрываясь флагом "объективного" отношения к двум направлениям в биологической науке, Президиум Академии Наук и руководство биологического отделения фактически поощряли и поддерживали одно направление -- вейсманистско-моргановское и всячески третировали и ограничивали мичуринское направление" (164).

Теперь Президиум должен был выдать решения как бы за собственные (165). С.И.Вавилов, который многократно пытался помочь генетикам, оказался сам по партийным нажимом и вынужден был говорить вещи, в какие он, образованнейший

физик, разумеется не верил:

"В сложнейший вопрос о живом веществе непозволительно переносить до крайности упрощенные физические и механические представления о строении и функции изолированных молекул" (166).

Теперь, продолжал Вавилов,

"Речь идет не о дискуссии... Нужно также, как и всюду, на биологическом участке научной работы искоренить раболепие и низкопоклонство перед заграницей" (167).

И, давая ясно понять, в каком ключе должно пойти обсуждение дел в биологи-ческой науке и биологических учреждениях, Вавилов озвучил партийное требование:

"обязанность Президиума укрепить работу руководства Отделения биологических наук и создать благоприятные условия для развития Института генетики, руководимого академиком Лысенко... Необходимо реорганизовать работу Института эволюционной морфологии и Института цитологии, гистологии и эмбриологии" (168).

Вслед за Вавиловым с отчетным докладом выступил академик-секретарь Отделения биологических наук, крупнейший советский физиолог Леон Абгарович Орбели, судьба которого была уже предрешена. Однако академик-секретарь нашел в себе силы сделать спокойный уравновешенный доклад о положении в биологических учреждениях Академии Наук.

Но это только подлило масла в огонь азарта расправы. Тон последующих выступлений задали не ученые, а министры, пришедшие на заседание -- высшего образования (С.В.Кафтанов), совхозов (Н.А.Скворцов), сельского хозяйства СССР (И.А.Бенедиктов). Лексикон Кафтанова и Скворцова был наиболее насыщен крепкими выражениями. Так, Скворцов говорил:

"...наши ученые... обязаны, как указывал товарищ Жданов в докладе о журналах "Звезда" и "Ленинград", не только "отвечать ударом на удар", борясь против этой гнусной клеветы и нападок на нашу советскую культуру, на социализм, но и смело бичевать и нападать на буржуазную культуру, находящуюся в состоянии маразма и растления" (169).

Кафтанов был убежден, что

"та борьба, которую вели мичуринцы... имела огромное научное идейное и политическое значение, ибо они отстаивали марксистско-ленинское мировоззрение ..." (170),

и характеризовал генетиков как прислужников буржуазии и прежде всего американского империализма:

"Не случайно Америка, которая и сейчас является средоточием всего реакционного... оказалась и цитаделью реакционных воззрений в биологии... в этой стране фашиствующие ученые... клевещут на нашу страну, на наш народ, на наш государственный строй и поносят имена крупнейших деятелей нашей прогрессивной биологической науки -- Тимирязева, Мичурина, Лысенко... Из подворотни американского империализма высунули голову и клевещут на СССР и мичуринскую биологическую науку и такие отъявленные враги нашей Родины, как белоэмигранты Добжанский, Тимофеев-Ресовский18 и другие, которые из кожи вон лезут, чтобы выслужиться перед американскими хозяевами... К нашему сожалению, им вторят такие трубадуры менделизма-морганизма, как Жебрак, Дубинин, Навашин, Шмальгаузен и другие, а Академия наук СССР, которая является штабом советской науки, и Отделение биологических Наук Академии давали им полную возможность с трибуны институтов и журналов Академии наук поливать грязью академика Лысенко и его учеников, поносить прогрессивную, передовую мичуринскую биологическую науку... Не только говорить, -- кричать надо о тех нетерпимых недостатках, которые имели место в работе многих биологических учреждений Академии Наук" (171).

Профессиональный интерес генетиков к исследованию законов наследственности рассматривался теперь всеми -- и высшими чиновниками сталинского государственного аппарата и ближайшими к Лысенко людьми только сквозь призму партийных решений.

Нуждин, в будущем заместитель Лысенко на посту директора Института генетики АН СССР, следующим образом выражал этот настрой:

В одной из своих работ Ленин писал: "...о б щ е с т в е н н о е положение профессоров в буржуазном обществе таково, что пускают на эту должность только тех, кто продает науку на службу интересам капитала, только тех, кто соглашается против социалистов говорить самый невероятный вздор, бессовестнейшие нелепости и чепуху. Буржуазия все это простит профессорам, лишь бы они занимались "уничтожением социализма"...". В этом причина того, что при всей своей практической бесплодности менделизм-морганизм все еще широко распространен за рубежом" (172).