Власть и наука

Сойфер Валерий Николаевич

Приняв постановление об увольнениях с работы ведущих ученых и рассмотрев персонально каждую из кандидатур, Политбюро ЦК партии и секретари ЦК не ослабили контроль за академией и судьбой уволенных ученых. Теперь надо было проследить, чтобы ни один их наказанных не улизнул из-под контроля и не вернулся под любым прикрытием к работе в запрещенной генетике. 13 сентября 1948 года академик-секретарь АН СССР Н.Г.Бруевич направил письмо Секретарю ЦК партии Маленкову, в котором сначала излагал просьбу президента академии С.И.Вавилова о включении снятого с поста академика-секретаря Отделения Биологических наук Л.А.Орбели в состав членов Президиума АН СССР, а ниже давал понять, что сам он эту просьбу не поддерживает (188а). Трехзвездный

генерал медицинской службы Орбели за долгий срок пребывания в начальственных должностях ничем зазорным себя не запятнал, его научные заслуги высоко ценили ученые. Единственный грех Орбели заключался в том, что он -- не сторонник Лысенко. И вердикт ЦК партии был суровым. 15 сентября Маленков пишет резолюцию на письме из Академии наук: "На Секретариат". К письму была приложена справка Отдела пропаганды и агитации ЦК партии, подписанная А.Кузнецовым и Ю.Ждановым, что вопрос об Орбели "должен быть решен на общих основаниях" (188б). 13 декабря 1948 года Академию Наук извещают, что Секретариат ЦК партии просьбу Академии наук отклонил (188в). Но все-таки положение Орбели нельзя было даже отдаленно сравнить с положением ученых-генетиков, лишившихся работы.

30 ноября 1948 года тот же Бруевич направляет Шепилову документ с грифом "Секретно", в котором подробно объясняет, как АН СССР выполнила распоряжение партии и кого из ведущих ученых уволили с их работы (в приложенном списке фигурируют фамилии 36 ведущих биологов, работавших в московских и ленинградских институтах академии). Затем Бруевич просит партийные органы "дать указания соответствующим министерствам об использовании на работе вышеуказанных сотрудников" (188г). Правда, предложения о трудоустройстве касались лишь 19 из 36 поименованных ученых. Меры, которые академия предлагала применить к цвету советской науки иначе как драконовскими назвать нельзя: докторов наук и профессоров предлагали отправить трудиться, во-первых, не по специальности, а, во-вторых, подальше от Москвы -- в совхоз в Молдавии, в Карело-Финскую ССР, на Крымскую базу АН СССР, в Дагестан, на Дальневосточную и Сахалинскую базы АН, в колхозы и совхозы Министерства сельского хозяйства СССР, в психиатрическую больницу Минздрава СССР. Но и эти "индульгенции" советские инквизиторы были готовы дать только половине уволенных, остальным грозило тунеядство (а за ним маячили сроки и лагерное содержание).

ЦК партии рассмотрело это письмо-просьбу и утвердило предложения, но только в отношении пятнадцати из девятнадцати ученых (188д).

Из сельскохозяйственной и биологической науки эпидемия гонений перекинулась в область наук медицинских. 15 сентября газета "Медицинский работник" была целиком посвящена специальному расширенному заседанию Президиума Академии медицинских наук СССР, названному "Проблемы медицины в свете решений сессии ВАСХНИЛ". Заседания проходили два дня -- 9 и 10 сентября. Открывший прения Президент АМН СССР Н.Н.Аничков в присутствии высокого гостя -- Т.Д.Лысенко сказал:

"Товарищи, основные особенности науки в нашем обществе, как известно, заключаются в том, что она тесно связана с вопросами практики, с развитием советского государства, с делом строительства социализма" (191).

Исходя из этого постулата, он и просил собравшихся выступать21.

Обсуждение проблем медицины пошло по двум уже наезженным колеям: большая часть выступавших в жестких тонах осуждала идеологических диверсантов, а меньшая часть -- в вялых и безликих фразах "уклонялась" от резких осуждений, но фактически лишь помогала своей аморфностью усиливать "принципиальную" позицию жестких критиков. И лишь считанные единицы стояли незыблемо на своих позициях, ни от чего не отрекались и ничего не признавали в этой критике.

Клеймили больше всего (по иронии судьбы) даже не генетика, все-таки среди медиков их почти не было в те годы, а теоретика биологии, человека,

не раз выступавшего с сомнениями в правоте генетических построений (правда, вполне корректными и позволительными для такого крупного ученого), -- Александра Гавриловича Гурвича, директора Института экспериментальной биологии. Нужно было кого-то бить, и нашли козла отпущения. Возможно, не последнюю роль в таком выборе именно Гурвича сыграли два обстоятельства. Во-первых, создатель теории биологического поля Гурвич был одним из наиболее авторитетных ученых-теоретиков в России первой половины XX века, но далеким от мичуринцев. Во-вторых, он считал, что может существовать и особая "жизненная сила" -- Гурвич был виталистом и за это уже не раз становился объектом нападок марксиствующих биологов (так, еще в 1926 году на него обратила свой гнев старая большевичка, совершенно безграмотная, но весьма воинственная О.Б.Лепешинская /193/, получившая, наконец-то, после сессии ВАСХНИЛ возможность для широкой пропаганды своих антинаучных взглядов).

Обвиняли в грубых ошибках и другого выдающегося сотрудника Института экспериментальной биологии -- профессора Леонида Яковлевича Бляхера, охаивали труды известного невропатолога Сергея Николаевича Давиденкова, использовавшего генетические подходы в описании болезней человека, и академика Орбели. Главный погромщик, выступивший на заседании, профессор И.И.Разенков, характеризуя как неверные работы этого всемирно известного ученого, требовал:

"Недопустимо, чтобы в Институте [эволюционной физиологии, директором которого был Л.А.Орбели -- В.С.] продолжали работать глашатаи моргановского направления" (194).

Многие из выступавших, те, кого раньше, по их мнению, "зажимали" ученые с "буржуазным" мировоззрением, теперь поняли, что настал час отмщения, -- и громили, что называется от души своих научных противников, требовали воздавать им "должное", заодно убрав из науки "рутинеров". Так, Лепешинская уверяла, что морганисты и их сторонники

"ей и ряду других научных работников не только не создавали условий для творческих изысканий, но и мешали и третировали" (195).

М.М.Невядомский жаловался:

"Я в течение 30 лет доказываю, что раковая клетка является паразитическим микроорганизмом, она развивается эволюционным путем из тельца вируса... но в руководящих научных медицинских кругах замалчивается этот замечательный факт" (196).

(Нелепость "замечательного" факта, равно как и вненаучный характер аналогичных рассуждений Лепешинской о "превращении живого вещества в клетки", конечно, была ясна любому грамотному биологу, однако теперь можно было говорить всё, что угодно, _ час настал).

Заслуженные партийцы, проявившие себя еще в начале 30-х годов в Обществе биологов-марксистов, -- Б.П.Токин и Г.А.Баткис -- говорили о том, что все пробелы в работе медицинских учреждений -- не случайны, что они -- плод забвения заповедей марксизма-ленинизма, пренебрежения партийной идеологией.

"Это не случайно, -- твердил Баткис, -- ...разве не обязаны были работники института экспериментальной биологии заняться проблемами мичуринской эволюционной теории, ее специфическим приложением к медицине" (197),

видимо, не осознавая, что никакой мичуринской эволюционной теории просто не существует.

А старый ленинец, первый нарком здравоохранения в правительстве Ленина -- Н.А.Семашко, тоже с жаром выступивший в числе критиков антинаучных взглядов, шел еще дальше и квалифицировал вейсманистов-морганистов как страшных врагов человечества, приписывая им такое, что ни один генетик никогда не предлагал:

"Если ученый придает решающее значение генам, то... он признает биологический фатум. Это значит -- закрывайте родильные дома, свертывайте профилактическую сеть, ибо они помогают и поддерживают слабых "засоряющих" расу. Вот к каким зловещим практическим выводам может привести вейсманизм" (198).