Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника
Шрифт:
Так мое поколение входило в жизнь при самом начале «реакции» 1880-х годов. Мы ею дышали с самого детства. Нас она воспитала.
Последствия всякой политики сказываются обыкновенно не скоро, и потому суждения потомства так отличаются от мнения современников. Царствование Александра III оказалось роковым для России; оно направило Россию на путь, который подготовил позднейшую катастрофу. Мы это ясно видим теперь; тогда же по внешности это царствование казалось благополучным. Вырос престиж России и самодержавия, и самого самодержца. Его личные свойства мирили с ним даже тех, кто его политику осуждал. Он казался не блестящим, не эффектным, но скромным, простым и преданным слугой своей родины. Это впечатление свои плоды принесло. В последние годы его короткого царствования все были уверены, что он самодержавный режим укрепил и надолго.
Его царствование считалось эпохой «реакции» и общества, и правительства. Мы сами об этом судить не могли, но старшие в том были единодушны. Одни с негодованием, другие с похвалой говорили одни об упадке, другие об отрезвлении общества. И то и другое было, конечно, но это еще не «реакция». Кто пережил 1905 и 1917 годы, поймут лучше шестидесятые. Переворот в учреждениях и понятиях, который произошел в эпоху Великих реформ, не мог пройти без излишеств. И тогда явилась вера в наступление новых «чудес», пропало сознание «невозможности». Такой подъем увлекателен. Он составлял ту «весну», о которой с увлечением воспоминал Тимирязев. Но он должен был миновать, как проходит всякая весна, всякая страсть. О них радостно вспоминать, но жить ими долго нельзя. У общественной жизни есть свой темп, и за слишком быстрый скачок платят потом годами застоя.
Мы испытали такое же «успокоение» и «отрезвление» в 1907–1914 годах, после безумств 1905 и 1906 годов. Поскольку
Была ли общественная реакция в 1880-х годах? Что отдельные люди могли мечтать о восстановлении дореформенной жизни – возможно. Но такие люди вымирали, и не ими характеризовалось настроение общества. А общество назад не стремилось; все понимали, что такой возврат никому не под силу. Курс, на который в 1860-х годах была поставлена Россия, казался для всех окончательным. О нем поэтому не было спора. Но зато общество помирилось с тем, что дальше оно не идет и не скоро увидит «увенчание здания» [100] .
100
То есть дарование монархом народного представительства и конституции.
Я был слишком молод, чтобы самому об этом судить. Но некоторые наблюдения я и сейчас вспоминаю. В широком обществе самодержавие еще хранило свое обаяние. Не за реформы, которые оно провело в 1860-х годах, а за то, что олицетворяло в себе народную мощь и величие государства. Монархические чувства в народе были глубоко заложены. Недаром личность Николая I в широкой среде обывателей не только не вызывала злобы, но [и] была предметом благоговения. Когда я студентом прочел «Былое и думы», ненависть Герцена к Николаю оказалась для меня «откровением». Я до тех пор встречал восхищение Николаем. «Это был настоящий государь», – говорили про него. Восхищались его ростом, силой, осанкой, его «рыцарством», его голосом, который во время команды был слышен по всем углам Театральной площади. «Он и в рубище бы казался царем», – фраза, которую много раз в детстве я слышал. Добавляли: «Ни у какого злодея на него не поднялась бы рука». В сравнении с ним Александр II, несмотря на все его заслуги перед Россией, терял личное обаяние; а о простецкой скромной фигуре Александра III говорили скорей с огорчением. Даже те анекдоты о Николае, которые мое поколение возмущали, как проявление самодурства, передавались среди обывателей с национальной «гордостью». Все это были пережитки старой эпохи. Следы рабства проходят не скоро. Они воскресли в Советской России; они лежат в основе мистического обожествления Ленина и постыдного холопства перед Сталиным.
Но при всей идеализации личности Николая о порядках его времени вспоминали со страхом; никто к ним не хотел бы вернуться. От царствования его оставался в памяти ужас. Рассказы про времена Николая I с детства производили на меня впечатление того же кошмара, как рассказы про татарское иго. Это время покрывалось определением: «тогда была крепость» [101] . Несуществовавшее крепостное право в моем детском воображении превращалось в реальное представление «крепости» с башнями, бойницами, гарнизонами и часовыми. И я не могу представить себе, чтобы кто-нибудь в эти 1880-е годы мог серьезно желать не только восстановления крепостничества, но [и] возвращения к прежним судам, к присутственным местам времен «Ревизора» и «Мертвых душ» и т. д. Это кануло в вечность.
101
Иными словами – крепостное право, при котором помещичий крестьянин был «прикреплен» к помещичьей земле, «крепок» к ней, не имея права покинуть ее без разрешения помещика.
Нежелание возвратиться назад особенно чувствуется при воспоминаниях о тогдашних «реакционерах». В детстве мне приходилось видать «крепостников», и хотя я не все понимал, но много запомнил. Приведу два примера.
В числе близких друзей нашей семьи был отставной гусар Лев Иванович Мичурин, живший в Рязанской губернии, но в свои приезды в Москву бывавший у нас. Лысый, с окладистой, седой бородой, с носом крючком и живыми пронзительными глазами, он нам, детям, нравился тем, что ходил в поддевке и говорил внушительным голосом. Он был словоохотлив и много рассказывал; изображал в лицах свои приключения, столкновения то в качестве земского гласного, то мирового судьи. По его рассказам, к нему все относились несправедливо, а он всех побеждал. Особенно от него доставалось какому-то Александру Ивановичу, с которым он все время сражался. Он хвалился, что много испортил крови ему и что будто бы тот говорил: «Никого я в жизни не боялся, а Льва Ивановича боюсь, очень боюсь». Когда я стал старше, я узнал, что этот Мичурин был известный далеко за пределы Рязанской губернии «реакционер», неугомонный скандалист Пронского уезда и Рязанского губернского земства [102] , а что Александр Иванович был знаменитый либеральный деятель А. И. Кошелев. Однако вот что я все-таки помню: этот реакционер, издевавшийся над всяким проявлением «либерализма», возврата к старине не хотел. Он сам служил мировым судьей, был убежденным земцем [103] , и не было его приезда к нам, чтобы не начиналось споров о земстве, всесословной волости, мелкой земской единице и других мне непонятных словах [104] . Он осуждал вовсе не мировой институт, тем более не земские учреждения, а только направление, которое в них проявлялось; с этим направлением он боролся в рамках самих учреждений и на замену их стариной никогда бы не согласился. Скажу и другое: он был страстным сельским хозяином. Я слыхал его разговоры про трудность вести теперь хозяйство, про споры с крестьянами. Он много раз утверждал, что все было легче при крепостных и что самим крепостным тогда жилось лучше. По младенчеству я его однажды спросил: зачем же тогда крепостных уничтожили? Этот крепостник мне ответил: «Тебе об этом рано рассказывать; только вот что запомни: сейчас всем стало гораздо труднее, чем прежде, а слава Богу, что прежнего нет. И всегда молись за этого государя; что теперь плохо, в этом виноваты мы сами». Эти слова я запомнил более всего потому, что тогда их не понял. И таким «крепостником» был он не один.
102
Земство – система местного общественного всесословного самоуправления, действовавшего на основании Земского положения 1864 г., замененного в 1890 г. новым, менее демократичным Земским положением. Земство имело два уровня – губернский и уездный. Распорядительными органами земства были губернские и уездные земские собрания, гласные которых избирались на основе куриальной системы, исполнительными – формировавшиеся собраниями губернские и уездные земские управы. Земство было ликвидировано большевиками после Октябрьской революции 1917 г.
103
То есть сторонником развития и демократизации земского самоуправления.
104
Всесословная волость, или мелкая земская единица, – низший уровень земского самоуправления, действующий на основе волости – низшей административно-территориальной единицы Российской империи. Волостное земство, вопрос о создании которого обсуждался в правительственных и общественных кругах с 1860-х гг., начало создаваться после Февральской революции 1917 г. по указу Временного правительства, однако вскоре было ликвидировано большевиками.
Кажется, через Л. И. Мичурина мы познакомились с другой известной семьей – Кисловскими. У них был дом в Неопалимовском переулке с громадным садом, которые в это время еще кое-где сохранялись в Москве. У стариков Кисловских было несколько детей; они все были старше нас, и близости домами не завязалось. Мичурин об этом жалел и всегда их расхваливал. Но после смерти Кисловского, когда я был гимназистом, знакомство с Кисловскими возобновилось. К нам часто стал ездить младший сын Лев Львович в красивой форме гусара. Он раз упросил отпустить меня к нему в деревню. В его имении, Рязанской губернии, был, как полагалось, барский дом с громадным двором перед подъездом и густым садом за домом; масса служб на дворе. Жила там его мать вместе с двумя дочерьми; он сам вел хозяйство, которым увлекался со страстью. Имение было громадное, во много тысяч десятин, и очень доходное. Л. Л. Кисловский был превосходный наездник, и мы целыми днями верхом объезжали его леса, хутора, проверяя лесников и управляющих. Везде был образцовый порядок. Кисловский все знал, во все входил, всем распоряжался. Но как ни мал был я тогда, многое мне очень не нравилось. Встретив крестьянина,
105
Л. Л. Кисловский в числе членов делегации Всероссийского союза землевладельцев и членов депутаций других правых организаций представлялся Николаю II 1 декабря 1905 г. в Царском Селе. Всероссийский союз землевладельцев поднес императору адрес, в котором, в частности, говорилось: «Самодержавнейший Государь! Твой Манифест 17 октября возбудил во всех слоях преданного Тебе населения существенное сомнение относительно неприкосновенности исконной русской самодержавной неограниченной власти. Образованное вслед за Манифестом 17 октября правительство, в форме Совета министров, оказалось не только бессильно к обузданию крамолы, но, наоборот, смута в государстве растет и ширится, пускает более глубокие корни, охватывает все большее пространство нашего Отечества. Правительство это бессильно потому, что ищет опоры только в элементах враждебных Твоему самодержавию. Съезд осмеливается просить Тебя, Великий Государь: внемли голосу нашему, – людей Земли Русской, – и самодержавным повелением призови иных исполнителей Твоей монаршей воли». Затем Николай II выслушал каждого из представителей Всероссийского союза землевладельцев, в частности Л. Л. Кисловского, который сказал: «Ваше Императорское Величество! Перед Вами – землевладелец несчастной Рязанской губернии, которая ныне громится, выжигается и разграбляется шайками пугачевцев. За эти последние дни беспрепятственно разграблены и выжжены дотла имения как губернского предводителя дворянства, так и мои и многих десятков ни в чем не повинных тружеников-землевладельцев. Как в остальных губерниях, так и у нас нет никакого аграрного движения, и не может быть речи об аграрных отношениях, как причинах беспорядков. Мы жили с крестьянами честно и мирно. За месяц еще крестьяне говорили, что они никогда не пойдут на такое дело, но что если придут чужие толпы, то они ничему помешать не могут. За несколько месяцев как мне, так и другим землевладельцам было объявлено, – как в виде слухов, так и прокламациями, – что мы “назначены” к истреблению. Кем назначены? Не соседями крестьянами, а революционным комитетом. Три недели тому назад я лично был у рязанского губернатора, изложил ему подробно положение дела и просил охраны солдат. Имение мое простиралось в три волости и занимало центральное положение, удобное для охраны и других владельцев, ныне также выжженных дотла. Губернатор обещал несколько солдат – и ничего не сделал. 26 ноября являются с железной дороги скопища разных лиц и “студентов”, разбивают винные лавки, – и пьяные толпы крестьян к ним присоединяются, идут и по дороге грабят, жгут и уничтожают хутора и усадьбы. Разгром производили вначале крестьяне казенных сел в черноземах, которым наши песчаные земли не нужны нипочем, аграрного там ничего не было. На третий день, видя безнаказанный грабеж, которому никто не препятствовал, и местные крестьяне стали помогать грабить остатки, благо разрешено, и чтобы добро не пропадало. Злобы к разоряемым владельцам в основании разгромов не было, а причиной была безнаказанная и беспрепятственная агитация революционеров. Мы, мирные труженики-землевладельцы, были всегда верными Твоими слугами, Государь! За что же громят и разоряют нас ныне – с ведома и без защиты со стороны Твоего нового правительства? В лице моем все разоренные, нищие ныне, верные Тебе, самодержавный Царь, рязанские землевладельцы молят Тебя коленопреклоненно о помиловании и о защите. Ведь и отцы наши служили верой, правдой Твоим родителям, и я служил Тебе, Государь, сначала в Лейб-гвардии Гусарском Вашего Величества полку, потом уездным предводителем дворянства, и мои дети, хоть и нищие, все же будут верными слугами Твоими и Твоих потомков» (1 декабря в Царском Селе. II // Московские ведомости. 1905. № 322. 6 дек. С. 2).
На примерах этих двух крепостников, молодого и старого, можно видеть, что тогда не покушались мечтать о возвращении к дореформенной эпохе в России. После реформ 1860-х годов с крепостниками произошло то же, что и с большинством сторонников неограниченного самодержавия после 1905 года. Они могли осуждать направление Государственной думы, могли желать повернуть избирательный закон в свою пользу, использовать новые учреждения в своих интересах, но вернуться к эпохе настоящего самодержавия, уничтожить представительство они не только были не в силах, но уже не хотели. В 1880-х годах было то же самое. Крепостники не только поняли, что ввести снова крепость нельзя, но они поняли пользу «новых порядков» и только стремились – что было их правом – извлечь из них для себя наибольшую выгоду. Потому настроение 1880-х годов настоящей «реакцией» не было. В нем было другое, чему умное правительство могло бы только порадоваться. В обществе наступило отрезвление и успокоение; оно от этого стало гораздо способнее к реальной и полезной работе, чем в эпоху своего «Sturm und Drang» [106] . Потому глубокое преступление перед Россией совершили те, кто толкнул политику Александра [III] к настоящей «реакции».
106
«Буря и натиск» (нем.) – название течения в немецкой литературе конца XVIII в., наименование которого восходит к одноименной драме писателя Ф. М. фон Клингера.
Словом «реакция» можно злоупотреблять и по отношению к власти. Нельзя считать реакцией замедление, даже остановку в ходе начатых реформ. Они часто полезны. Нужно время, чтобы реформы были страною усвоены и чтобы к ним приспособились нравы. Детали реформы иногда требуют исправления, даже хода назад. Это зигзаги, которые отмечает всякая восходящая линия. Жизнь идет ритмом, сменой движения и остановок и даже отступлением, чтобы лучше скакнуть. В этом никакого несчастия нет, как это ни бывает досадно.
Нельзя было бы винить советников Александра III и за то, что они убедили его остановиться и отказаться от попытки последних годов преодолеть революционную смуту уступкой либеральным желаниям. Это средство не всегда удается. Такая политика Лорис-Меликова вызывала давно оппозицию. Но на нее пошел государь, подписавши в день 1 марта так называемую «конституцию Лорис-Меликова» [107] , и ее одобрил будущий император, наследник Александр Александрович.
107
В действительности по поручению Александра II министр внутренних дел граф М. Т. Лорис-Меликов разработал проект не конституции, а создания при Государственном совете Особого совещания из представителей населения. Особое совещание должно было рассмотреть, перед внесением их в Государственный совет, подготовленные Министерством внутренних дел законопроекты, нацеленные на решение вопросов местного значения. Вместе с тем создание Особого совещания явилось бы шагом на пути к установлению конституции, что признавал и Александр II, который 1 марта 1881 г. утвердил проект Правительственного сообщения о привлечении представителей населения к законосовещательной деятельности. См.: Конституционные проекты в России XVIII – начала XX века. М., 2010. С. 484–486.