Влюбленные из Хоарезма
Шрифт:
Худой Ами, осклабясь, согнулся перед распятым. Руки у него были длинные, узловатые, с крючьеобразными пальцами, каждый из которых, казалось, гнулся не в трех суставах а, по меньшей мере, в пяти.
— Он — только немой. Узнав об опытах Мишрака, я понял, до чего разумен этот визирь в подборе слуг. И следую его примеру. Писец Сулла — глухонемой от рождения, но прекрасно читает по губам, даже таким распухшим, как твои. Верно, в них попал камень? Прими мои извинения. Теперь, если ты скосишь глаза влево, то увидишь возле себя человека с колотушкой.
Конан чуть повернул голову и действительно
— Если ты будешь вести себя неподобающе званию ун-баши, он будет тебя бить,— пояснил Мардуф.— Это не больно, но неприятно. Обычно на десятом ударе люди лишаются разума, поэтому веди точный счет.
Толстяк был единственным, до кого мог дотянуться беспомощный пленник, и не успел Мардуф договорить, как Конан изловчился и плюнул прямо в бессмысленно помаргивающий глаз. Лицо толстяка не утратило своего блаженно-идиотского состояния, когда он, несильно размахнувшись, ударил молотом Конана по голове. Новая порция воды привела пленника в чувство.
— Что записано в свитке?
Конан попытался плюнуть в Мардуфа, но не сумел.
— Ты будешь висеть так, пока не сознаешься, или пока не лопнут все сосуды в твоей дубовой голове, и мозги, плавясь, не потекут из глаз. Я точно знаю, что ты читал этот проклятый свиток, мой Ягинар видел тебя,— равнодушно сообщил Мардуф.— Виси, варвар. Я знаю, что ты живуч и не умрешь слишком скоро от одного только висения вниз головой, а потому времени у меня очень много. Только учти, что скоро рассвет, а я иногда хочу спать. Еще раз пропоет петух, и я отправлюсь в свою опочивальню.— Мардуф нарочито сладко зевнул, изящно прикрыв рот рукавом парчового халата.— И тогда ты провисишь здесь еще и весь день. Кричать здесь можно. Кричи громче, во всю силу своих легких. Очень удобное место, чтобы вволю накричаться…
«Какой же ты самовлюбленный осел в павлиньих перьях!— думал Конан, глядя на наместника.— Это при таком-то отце!»
Но вслух он пока не говорил ничего, решив посмотреть, как будут развиваться события. Зато говорил Мардуф: прикрыв глаза тонкими синеватыми веками, чуть раскачиваясь, монотонно и негромко. Ему доставляло явное удовольствие слушать самого себя.
— Толстяк с колотушкой — не глух, но тоже с отрезанным языком. Когда-то его судили за крайнее бесчинство и прелюбодейство. И теперь помимо языка у него отрезано и еще кое-что, посему он крайне извращен и очень любит мужчин…
Толстый кастрат с колотушкой, услышав эти слова, умильно улыбнулся Конану, и того чуть не стошнило.
— О,— по-прежнему не открывая глаз, все тем же бесцветным голосом, но со змеиной улыбкой на тонких бескровных губах отметил Мардуф, — я чувствую, что ты вздрогнул от омерзения. Когда мне захочется поразвлечься, я разрешу ему ласкать и гладить тебя, я разрешу ему довести тебя до исступления, а он умеет это делать, поверь мне. Ибо причинять тебе физическую боль я не вижу никакого смысла, поскольку, судя по твоим шрамам, ты перенес ее больше, чем все, кто побывал здесь до тебя… Только представь себе, варвар: такое жирное, слюнявое, омерзительное существо, не мужчина и не женщина, будет касаться тебя своими толстыми мягкими пальцами…
По безволосому подбородку кастрата и в самом деле текла струйка слюны, он смотрел на Конана, как… «Как пес на течную суку!— вспомнил Конан слова Фейры.— Кром Владыка! Если бы этот осел с позолоченной шкурой знал, как немного я могу ему рассказать… Он бы просто лопнул от злости».
Эта мысль его развеселила, и он улыбнулся. Кастрат принял это на свой счет и немедленно улыбнулся в ответ. Улыбка у него была самая идиотская.
— Что написано в свитке, варвар?
Конан по-прежнему молчал, но мысль сказать Мардуфу правду нравилась ему все больше и больше.
— А то еще можно кликнуть палачей, и они приведут сюда премиленьких мальчиков и девочек,— продолжал тем временем Мардуф.— Их разложат на тех больших столах, чтобы тебе было, как следует видно, и будут долго рвать на части, так долго, как умеют это делать только мои палачи. А в заплечных дел мастеров я набирал сумасшедших маньяков, они любят свою работу, варвар, смотреть на них — просто загляденье…
Наконец Конан решился. Сказав правду, он не терял ничего, кроме жизни, но сейчас его жизнь или смерть и так находилась в полной власти этого сумасшедшего.
— Зачем тебе знать то, что записано в свитке?— хриплым, севшим голосом спросил Конан.— Разве ты Владыка Турана? Разве тебе есть дело, нападут на нас враги или нет, каков будет урожай и не случится ли засухи?
— Нет, все это мне не интересно. Ты знаешь, что я хочу знать: кто родится этой осенью. Если мальчик — его ждет смерть еще в утробе. Если девочка — я возьму ее в жены. Да, я не Владыка Турана, но очень скоро им стану, варвар. Подумай об этом, если хочешь остаться в войске Повелителя Аграпура. Тебе выпадает редкий случай начать свою службу новому государю прямо сейчас.
Стараясь не выдать себя смехом или просто странным для пленника выражением лица, Конан начал торговаться.
— А что я получу за то, что скажу тебе правду? За то, что предам своего повелителя и нарушу клятву, которую давал, вступая в его войско? Предательство стоит дорого, а ценится дешево.
Мардуф, оживившись, подался вперед.
— Наконец-то я слышу речи не наемника-варвара, а мудрого человека, знающего, что не все на свете зависит от одной только силы мышц! Я сделаю тебя кир-баши своей армии, а когда стану Владыкой Турана, назначу Верховным военачальником взамен старого Азамата!
— Это только обещания,— заявил Конан, видя, что наживка проглочена вместе с крючком.— А кто потом удостоверит твои слова, сказанные при глухих и немых?
— Сулла записывает за нами каждое слово, Конан,— ответил Мардуф, проявляя нетерпение.— Но вот здесь лежит мой фирман о назначении кир-баши, в него осталось только вписать имя. Говори!
Если бы он мог двинуть хотя бы пальцем, Конан, наверное, не удержался бы от какого-нибудь непристойного и обидного жеста — и, вероятно все бы этим испортил. Мардуф ждал, постукивая свернутым в трубку фирманом о поручень кресла.