Влюбленные из Хоарезма
Шрифт:
— Говори! Ты и помыслить не можешь, варвар, как прекрасна станет туранская земля, когда я воссяду на трон во дворце Аграпура! Сколько раз, размышляя об этом, я ясно видел нашу страну в довольстве и великолепии! И неужели одно злое дело не искупят тысячи добрых и угодных богам! Ну, скажи мне, что родится девочка — и не будет во всем мире принцессы счастливее, чем она, такой лаской и заботой я ее окружу! Но мне нужно опередить негодяя Рагдрима, брата Илдиза!
Он тоже мечтает о короне и непременно захочет племянницу в жены, хоть это и против закона
— Хорошо, я все скажу тебе,— проворчал киммериец, стараясь придать своему голосу оттенок не насмешки, но усталости и раздражения.— Я скажу тебе, что знаю, только вели перевернуть меня, потому что мне уже очень надоело изображать на стене ящерицу-геккона!
Наместник Хоарезма вздрогнул, оборвав поток красноречия на середине слова: он не ожидал, что варвар сдастся так скоро. Посмотрев на Конана, изо всех сил изображавшего мрачную сломленность, он милостиво кивнул. Карлики подскочили к вороту, цепи и блоки пришли в движение, крестовина с Конаном медленно повернулась.
— О, будущий Владыка Турана!— обратил к Мардуфу Конан свою речь, и меда в его голосе было столько же, сколько и яда.— Я и в самом деле читал тот свиток, хотя, наверное, не должен был этого делать, и теперь гнев Эрлика Огненноликого, несомненно, падет на мою главу никак не позже новолуния…
— Покороче!— оборвал его Мардуф. С каждым словом Конана лицо его все больше темнело, он начинал понимать, что варвар попросту потешается над ним. — Иначе мой гнев падет на тебя задолго до гнева Эрлика!
А Конан едва сдерживал рвущийся наружу смех.
— Гадание о наследнике произойдет на десятый день, о, ты, коронованный ослиными ушами! — выкрикнул он, уже открыто смеясь.
— В том свитке было все, кроме этого, о Мардуф Ишачья Задница! Можешь пойти и проверить сам, если сомневаешься в моих словах!
Глядя на то, как вытягивается бледное лицо будущего Владыки Турана, он заливисто расхохотался.
Мардуф оскалил по-волчьи белые и острые зубы и махнул рукой со своих подушек. Тяжелый деревянный молот опустился на голову Конана. Все поплыло у него перед глазами, и уже теряя сознание, он успел услышать спокойный голос, исполненный невыразимой злобы:
— Заточить в Черную башню. Сначала, киммериец, ты будешь жрать крыс, а потом крысы сожрут тебя. Еще никому не удавалось безнаказанно потешаться надо мной, клянусь алмазной короной повелителя Турана!
И больше Конан ничего не помнил.
Очнулся он уже в цепях.
В голове у него после вчерашней отравы изрядно гудело, все мышцы ныли, поэтому он не сразу пошевельнулся в ответ на пинки стражников. Но те, в конце концов, подняли его на ноги и, окружив плотным кольцом, поволокли, почти нагого, с одной только грязной тряпкой на бедрах, на главную площадь перед дворцом.
Здесь, под высокими стенами обители отца и благодетеля города, светоча справедливости и милосердия, находилось лобное место, и высилась зловещая Черная башня, узилище для самых отъявленных злодеев.
Солнце пекло немилосердно. Конан едва стоял на высоком
При взгляде на огромные плечи и сильные руки обвиняемого во все это верилось с трудом. Если бы и задумал этот злоумышленник свергнуть правителя Хоарезма, то уж скорее не чернокнижием, а мощью молодого, ловкого тела, думал в этот час каждый, кто стоял тогда на площади. Опять же всем было известно, что двадцатилетние юноши не слишком-то охочи до колдовства и прочей премудрости. Но обо всем этом народ шептался украдкой, боясь, как бы и их не постигла участь этого пришельца издалека. А участь его была незавидна. В Башню вел только один ход. Сажая в нее злодея, ход замуровывали, и узник погибал вскоре от голода и жажды. Случалось, что заключенный был еще жив, когда стену ломали и сажали к нему нового осужденного на мучительную смерть. Тогда новичок, как правило, добивал соседа, и какое-то время еще жил, питаясь его соками и плотью. Ибо на девятый, или десятый день поста у несчастного мутился рассудок, он становился подобен зверю и не разбирал, что хорошо и что плохо, одержимый одним лишь желанием: выжить еще день и еще ночь.
Конана, скованного по рукам и ногам, втолкнули в душный подвал.
Каменщики приволокли большие плиты и раствор и принялись наскоро заделывать узкий лаз. Конан смотрел на них с равнодушием, достойным плененного тигра, с которым тот смотрит на служителей, убирающих его клетку, хотя мог бы одним ударом лапы переломить хребет любому из них. Ярость, безумная, темная ярость клокотала в душе киммерийца, но эта ярость была направлена не против подневольных рабочих, а против Мардуфа, их хозяина.
— Ты уж прости нас, брат,— вымолвил виновато один из каменщиков, выкладывая последний ряд.— Тут дело такое. Сегодня ты в этой проклятой башне, а завтра, глядишь, и я.
Луч света становился все тоньше по мере того, как один за другим ложились камни, пока не мигнул и исчез совсем. Конан оказался в кромешной тьме.
Впрочем, волчьи глаза варвара быстро привыкли к темноте. Какой-то источник света в подземелье все-таки был. И в этом призрачном, голубоватом свечении Конан разглядел кости, белеющие на каменном пыльном полу: череп, остатки ребер, осыпавшиеся по форме грудной клетки…
— Вот что тебя ждет, если не пошевелишься,— сказал он сам себе и попробовал порвать цепи. Опыт в подобных делах у него имелся. Доводилось в юности, когда оставался без гроша, таким образом зарабатывать на ярмарках, заставляя восхищенно охать красоток и завистливо хмуриться — их кавалеров.
С цепью на ногах он справился легко. Стальные звенья, жалобно тренькнув, лопнули от мощного рывка, и варвар хохотнул, презрительно сплюнув на камни. Не на того напал, Мардуф! Не по зубам тебе, туранскому шакалу, киммерийский волк!