Вне игры
Шрифт:
— Виктория Владимировна, скажите, пожалуйста… — он замялся. «Неужели про Лумумбу?» — с ужасом подумала я. — Вот нас всех очень интересует один вопрос. Почему закрыли «Кабачок»?
Такого вопроса я никак не ожидала. Смутившись и глядя ему в глаза, я ответила:
— Ну, как же вы не знаете? Его закрыли из-за событий в Польше. Тогда на TV нельзя стало произносить слово «пан».
— Ну, да, да! — в свою очередь смутившись, согласился мужчина. Лицо его оживилось и приняло весёлое выражение. — А вы знаете, как нам его не хватает?
— Спасибо, — сказала я и улыбнулась ему. Краем глаза я видела опрокинутое лицо освобождённого секретаря. Она не рассчитала своей силы. За меня была многолетняя всенародная любовь!
Ещё несколько минут все двадцать человек в зале наперебой объяснялись мне в любви, интересуясь, что делают теперь их любимые «паны» и «пани», сокрушаясь о том, что больше не видят нас на экране, и выражая горячую надежду на возрождение «Кабачка 13 стульев». Мы расстались как добрые, старые друзья.
Выйдя из зала, я сделала скорбное лицо и на испуганные вопросы своих коллег, что меня спрашивали, отвечала:
— Мне задали самый трудный вопрос, на который я не знала ответа!
— Какой?! — ошарашенно спросили меня.
— Почему закрылся «Кабачок»?!
Через месяц я уехала с театральной бригадой в Чехословакию. А там «моя армия» уже ждала меня.
Гастроли. Merci, monsieur!
Я подозревала, что мы можем опоздать. Связаться с Люськой Пироговой и не опоздать — это чудо!
Мы окончили гастроли в Питере и сразу же после «Ревизора» заехали за вещами в гостиницу и — на поезд! Жили мы, слава богу, в «Октябрьской». Площадь перебежать, и ты уже на вокзале. Вещи мы ещё днём сложили, практически все, кроме продуктов.
Но продукты, собственно, и был наш главный багаж. В Москве тогда ни такой рыбки, ни колбасы было не купить, не считая эмалированных кастрюлек, финского белья и т. д. Словом, багаж у нас был достойный.
А тут ещё Люська, прямо как в «Ревизоре», «то булавочку, то косыночку»… Не зря же она Марию Антоновну играла. Я ей говорю: «Пирог, опаздываем!» А она — то в туалет, то руки мыть, то салфетки искать.
Ну, выскочили мы наконец из номера и вниз, без лифта, с четвёртого этажа, бегом. Так быстрее! Сбежали вниз, дёргаем дверь, а она — заперта! Ничего не понимаем, в чём дело? А там дежурная выходит, уже сонная, и говорит:
— Что вы тут дверь ломаете? Её на ночь закрывают. Идите к другому выходу на Лиговку.
Мы её умоляем:
— Откройте, пожалуйста, иначе мы на поезд опоздаем.
— Не имею права, надо было раньше выходить! — И ушла в свою комнату.
Что делать, побежали мы с Люськой с сумками, с чемоданами по всей гостинице. По лестницам промчались все мокрые, как мыши. Дело-то зимою было, так что мы ещё и в шубах. Выскочили мы на площадь, смотрим на часы: до отхода поезда 7 минут! Бежим!
Шапки на лицо лезут, не поправишь, руки-то заняты. И, как назло,
Лица красные, пот глаза заливает, уже не дышим, а хрипим. Ноги свинцом наливаются. Сумки совсем неподъёмные стали. Вдруг — о чудо! Навстречу нам два наших администратора и директор-распорядитель, видно, посадили в вагон «народных» и возвращаются. Мы к ним:
— Помогите, Христа ради!
Они улыбаются, морды холёные, самодовольные:
— Что, девочки, опаздываете? — и прошли мимо.
Люська мне что-то начала про них кричать, а я ей:
— Молчи, дура! Силы потеряешь, беги!
Помню, вбежали мы на перрон, а поезд так как-то медленно, незаметно стал отходить.
Прыгаю на ступеньку и, ничего не поняв, падаю на платформу. Шапка упала, сумки — врассыпную.
А это меня проводница с лестницы столкнула.
— Куда лезешь? Беги в следующий вагон! — и так спокойно стоит и флажок в руках держит.
— Вы что? С ума сошли?! — хриплю, хватаю шапку, сумку и уже не помню, из каких сил, бегу вперёд, обгоняя поезд, в следующий вагон.
До сих пор не могу понять, почему эта женщина так поступила. Да я всю эту историю до сих пор не могу понять. Вот и решила её записать, вдруг кто-нибудь умнее меня найдётся и сможет мне хоть что-нибудь объяснить.
Как мы на ходу залезли в следующий вагон, даже представить не могу. Слава богу, нас оттуда никто с площадки не выкинул, только эта проводница строго сказала:
— Идите в вагон!
А мы и так уже остановиться не можем, почти бегом, задыхаясь, с хрипом промчались через весь вагон и, уткнувшись в закрытую дверь, сели на ближайшую лавку. Вагон плацкартный, народа полно.
Сидим мы с Люськой со своими сумками, красные, мокрые, дышим с каким-то свистом. Тут дядька один, в телогрейке, глядя на нас, говорит:
— Ну что, бляди, проспали? — и хихикает так по-доброму. Люська аж подпрыгнула.
— Вы что так с нами разговариваете? — хрипит.
— Ты глянь на них, Мань, ещё возмущаются, — поддержала дядьку какая-то женщина в клетчатом платке.
— Сами с мужиками проваляются, а потом их — не тронь.
— Как вам не стыдно! — уже каким-то фальцетом вскрикнула Люська. — Мы с работы едем!
Лучше бы она этого не говорила! Что тут началось! И хохот, и мат:
— Видал, знаем мы вашу работу!
— Только что с мужиков спрыгнули — и на поезд!..
— Смотри, цыпы какие!
Весь вагон как с цепи сорвался, будто они только нас и ждали, чтобы вылить на наши ни в чём не повинные головы всю эту грязь.
Я слушала как в бреду. Холодный воздух, которого я наглоталась, вызывал жуткий кашель. Несколько раз я шёпотом просила Люську замолчать, не реагировать на этих людей. Но — бесполезно. Она, как говорил один старый администратор, «давалась говорить».