Вне закона

Кинг Стивен

— Приходите в контору сегодня утром, — сказал он. — Я приеду к пяти, но вам следует явиться не ранее чем без десяти шесть.

— У-у?!

Трубку на том конце провода повесили, а я, привыкнув к свету, разглядел время — 3.45.

Интересно, подумал я, что за человек работает в такое время. И какой бес толкает его звонить кандидату в сотрудники за несколько часов до восхода солнца? Псих? Скорее всего, решил я. Разумеется, я не собирался идти в его контору ни к шести утра, ни в любое другое время. Выключив свет, натянул одеяло до подбородка. Но сон уже не шел.

Целыми днями я так

и сяк прокручивал в уме название должности — писец. Поначалу казалось, кто-то забавляется, отыскав название для секретаря, который пишет под диктовку. Но после ночного звонка особой уверенности в этом уже не было. Кто такой А. Беззаконец? Может, это ей принадлежит холодный женский голос на автоответчике? Нет. Судя по всему, это мой басистый полуночный собеседник.

Писец… Что за работа?

— До чего ж погано, что твой папаша пошел у них на поводу и назвал тебя Феликсом, — сказала мне как-то тетя Альберта, сидевшая в тюрьме в Найнс-Уарде. — Так, помнится, кота в мультиках зовут, а уж мы-то знаем, до чего котов любопытство доводит.

Тетю Альберту я обожал. Кто, как не она, поддержал меня, когда я вознамерился отправиться в Нью-Йорк учиться журналистике! Родители мечтали, чтобы я стал адвокатом, как мой отец, а еще раньше — его отец. Даже мой прадедушка изучал право, хотя так и не смог получить лицензию на адвокатскую практику в Луизиане. В те времена цветные адвокаты, даже очень светлокожие, были редкостью на юге.

Отец с неделю увещевал меня бросить глупости и решить наконец, в какой юридический вуз идти учиться. В конце концов я и брякнул ему, мол, тетя Альберта одобряет мое стремление попробовать себя в журналистике.

— А откуда тебе известно, что одобряет Альберта? — поинтересовался отец. Мужик он был крупный, это я получился маломерком. Наверное, пошел в мужчин по материнской линии.

— Спросил ее, — сказал я, слегка дрожа в тени Дж. П. Орлеана.

— Ты… что?!

— Я пошел в окружную тюрьму и повидался с ней, папочка. — Я непроизвольно зажмурился, ожидая хорошего пинка в задницу.

Отец бивал меня и прежде. Нрава он был дикого. «Суров, но справедлив», как говаривала моя матушка. Только я не мог понять справедливости в том, чтобы полосовать ребенка ремнем, пока у него все тело красными рубцами не покроется.

— Кажется, я говорил тебе, Альберта Хэйдити больше не считается членом нашей семьи, — произнес отец тихим, как легкий ветерок с моря, голосом.

Судьба давала мне шанс. После двадцати одного года послушания отцу (или, честнее сказать, вранья) врата раскрылись. Мне всего-то и нужно было — хранить молчание, прикусить язык.

Я уставился на его коричневые туфли. На юге такие зовут «блатчерсами». В Нью-Йорке их называют «кончиками крыла». Эти туфли, я знал, в то утро чистил Чаб Уилки. Он чистил туфли моего отца каждое буднее утро. Дж. П. любил повторять, что Чаб Уилки — самый прекрасный человек во всем набитом правоведами здании, где у отца располагалась адвокатская контора. Только он никогда не приглашал мистера Уилки на ужин, как своих юристов-партнеров по фирме «Герман, Бледсоу и Орлеан».

Мистер Уилки был слишком темнокож и слишком беден, чтобы появляться в обществе нашего социального уровня.

Сами отец с матерью

имели тот оттенок кожи, который не темнее кофе с молоком. А я и моя сестра и того светлее.

— Ну?! — произнес отец.

У меня шея заныла от его пристального взгляда.

Величайшая уступка с папиной стороны — обратиться ко мне хоть с какой-то просьбой. А мне полагалось сказать, что я виноват, что больше никогда в жизни не заговорю со своей тетушкой-уголовницей. Слова уже рвались с языка, однако я держал их за плотно сжатыми зубами.

— Надеюсь, ты уберешься из дома до того, как вернется мама, — буркнул отец.

Но он все же колебался. Ждал, что я зайдусь в рыданиях, стану просить прощения. Ведь всю свою жизнь я провел дома, ни единого дня не работая. Только как ни зависел от отца, упрям я был не меньше.

Прошла еще минута… Я взглянул сквозь стеклянную дверь на сад позади дома. И тут понял, что вижу матушкин сад из орхидей и лилий в последний раз.

Я едва не завопил от радости.

Вновь пережив в памяти высылку из семейного гнезда Орлеанов, уснуть я, понятно, не смог. В пять часов вылез из постели и поплелся в крошечную кухоньку, отделявшую мою комнату от обители соседа, звезды футбола Лонни Маккея. Это вместе с ним я снимал квартиру. Чтобы не будить его, согрел себе воду не в чайнике со свистком, а в кастрюльке.

Лонни получал полную стипендию на техническом факультете за то, что капитанствовал у обожаемых всеми футболистов команды «Колумбийские Цицероны» (люди понимающие называли их не иначе, как «костоломы»). Мне приходилось брать ежегодно взаймы тридцать тысяч долларов, а потом еще и подрабатывать, чтобы отдавать возмутительно много за квартиру и за некоторые другие свои потребности — растворимый кофе, например.

Налил в кружку горячей воды и размешал иссушенные в вакууме кристаллики. Кофе был горьким, хотя все равно безвкусным, но мне и такой годился.

Горечь есть вкус моей жизни — таков был ход моих мыслей.

И вдруг…

Длинная красная бархатная портьера, укрывающая проход к Лонни, заколыхалась, и из-за нее появилась молодая женщина. Кухоньку освещала одна-единственная лампочка в сорок свечей, но я разглядел, что на незнакомке практически ничего нет, если не считать трусиков от бикини цвета загара. На дюйм ниже меня, с маловатыми, но отличной формы грудками. У нее были длинные вьющиеся каштановые волосы и большие глаза. Стройненькая фигурка, кожа бледная… Но я как-то понял, что женщина — вернее, девушка, ей не больше девятнадцати — цветная. Увидев меня она улыбнулась, скрестила руки на груди и села на стул по другую сторону стола:

— Привет.

— Привет. — Смущаясь, я старательно отводил взгляд.

— Ты, должно быть, Феликс.

С усилием повернув голову, я глянул ей в глаза. Глаза. Светло-карие и смеющиеся, полные жизни и убеждающие меня остаться там, где я был, а не лететь сломя голову к себе в комнату, чего мне хотелось больше всего на свете.

— Да, — отозвался я.

Шагнул вперед и протянул руку, как всегда делал, когда кто-нибудь называл меня по имени. Она уставилась на мою руку, недоумевая, потом повернулась, ухитрившись и скромность соблюсти, и руку мне пожать.