Вне зоны доступа
Шрифт:
— Да, совсем не то.
Данил уселся за раскладной стол, на который я бахнула скворчащую сковородку, и взялся за вилку. Он был немногословен, но я не собиралась сдаваться. Не то, чтобы меня так уж интересовала его жизнь. Скорее я просто хотела переключиться со своих проблем на его.
— Разве для этого проекта не нашлось другого фотографа? Того, кто специализируется на съемках живой природы?
Данил пожал плечами и весело хмыкнул:
— Боишься, что я все испорчу?
— Ну, опыта у тебя в этом отношении маловато, — сварливо заметила я.
— Это говорит лишь о том,
— А что, и такие есть?
— Есть, конечно. На западе съемки дикой природы, как правило, так и происходят.
— Почему?
— Да потому, что зверье там снимать — одно удовольствие. Они привыкшие к людям.
— А ты?
— А я снимал действительно дикую природу. По всему миру. В промежутках между работой. Сначала просто для себя. Интересно было. А потом… Потом у меня даже выставка была. В Лондоне.
Данил одновременно говорил и ел с аппетитом, которому можно было разве что позавидовать. Жадно, но аккуратно. Бросая на меня странные взгляды из-под выгоревших ресниц. На огне зашипел кофе, я подскочила к костру, сняла турку и, быстро составив ее на стол, стала дуть на обожжённые пальцы.
— Черт!
— Совсем спятила — голыми руками… с огня! — ругался Данил. Отбросив вилку, тот перехватил мою руку и принялся внимательно ее разглядывать. А меня прошиб ток.
— Да все нормально, даже волдыря нет, — попыталась я освободиться, да не тут-то было.
— Одни проблемы с тобой, Астафьева, — улыбнулся Соловьев, поднимая на меня взгляд.
— Хорошо, хоть не Стоцкая, — отчего-то охрипла я.
— Да… Хорошо.
Губы Данила коснулись моей ослабевшей руки. Скользнули от запястья и выше, обхватили пальцы и осторожно втянули в рот. По краю сознания мелькнула мысль, что я собиралась это все прекратить, но тут же исчезла, заплутав в провалах его потемневших глаз. Желание ударило под колени. И я уже не могла списать его на действие бабушкиного зелья. Я пошатнулась. Чтобы не упасть, ухватилась свободной рукой за плечо Данила, невольно прижалась к его лицу животом. А Соловьев этим тут же воспользовался. Потерся щекой о ставшую такой чувствительной кожу. Царапая ее, обжигая дыханием.
— Ох… — выдохнули одновременно, схлестнулись взглядами. Я не выдержала первая… Слишком било это все по моим до звона натянутым нервам.
— Пойду… пойду, принесу… эту, как её?
В горле пересохло, и каждое произнесенное слово царапало его изнутри. Пейзаж перед глазами расплывался, словно я смотрела на мир через залитое дождем стекло.
— Ага… Только не забудь, на чем мы остановились.
— Разве тебе не нужно работать?
— Еще как. Но это дневная съемка, — пошевелил бровями Соловьев. Я хмыкнула, намекая на то, что мечтать не вредно, и пошла к машине. Жаль, что во мне не было и капли уверенности в том, что когда на озеро опустится ночь, от моей решимости хоть что-то останется. Я чувствовала себя такой потерянной… Все смешалось. И когда я сказала Данилу, что мой мир разрушился — я не врала. И не драматизировала в попытке урвать хоть немного жалости. Она мне была не нужна. Просто… появление Пашки стало для меня полнейшей неожиданностью.
И самым страшным в этом всем было горькое чувство разочарованности всем и вся, которое не покидало меня в последнее время. Впервые за всю мою жизнь у меня опустились руки. Уж лучше бы злость. Но и ее не было…
Я забралась в кабину и по рации связалась с амбулаторией. Убедилась, что с отцом все хорошо, перекинулась парой слов с матерью. Не знаю, как папа жил с тем, что сделал. Лично я теперь чувствовала себя ужасно.
Чертыхаясь, я попыталась связаться с бабкой.
— Привет, ба. Мы добрались.
— А звонишь чего?
И правда. Как будто ей для того, чтобы быть спокойной, нужен был мой отчет… Я нерешительно пожевала губу, но все же призналась:
— Думаю, что нам не надо было вот так его отпускать. Теперь неспокойно на сердце.
— Родная кровь взыграла?
Видит бог, я обожала бабу Капу. Но порой совершенно её не понимала. Вот и сейчас, казалось бы, чему радоваться?
— Причем здесь это? Он ребенок совсем. А мы его в ночь отпустили.
— Да ты не переживай. С ним все хорошо. Добрался малец до дома.
— Это тебе звезды подсказывают? — на всякий случай уточнила я.
— Нет, это мне Пашка сказал. Я у него номерочек-то выудила.
— Зачем? — напряглась я, испытывая одновременно облегчение и непонятную, колющую душу тревогу.
— А ты подумай, глупая. Мать у него плоха. И Пашку она к нам неспроста прислала.
От шума помех, которые то и дело прерывали наш с бабкой разговор, у меня разболелась голова. Я поморщилась и растерла виски.
— На что ты намекаешь?
— На что, на что… — пробубнила бабка. — Помрет его мамка, а он на кого останется? Ну, не сиротой же, при живом-то отце!
Вот… Эта мысль и мне не надавала покоя. Как и мысль о том, что отец предал не только мать. Но и своего же сына, которого… не признал? Удивительно, но от этого мне становилось еще паскуднее. Ладно — загулял. Это с натяжкой можно было понять. Но то, что он отказался нести ответственность за свой поступок, просто убивало. Предательство — это одно. Трусость — совсем другое.
— И что ты предлагаешь? Нам с тобой его усыновить?
— Почему сразу нам?
— Отец-то не шибко о своем сыночке пекся. С чего ты решила, что он станет это делать теперь?
— А ты не хами, Яська! И на отца родного напраслину не нагоняй. Валька знать не знал о сыне.
— Это таки тебе звезды подсказывают? — съязвила я.
— Яська! Выпорю!
— Ну, а какой реакции ты от меня ждешь, ба? Я не знаю, как быть. Что делать? Как матери обо всем рассказать…
— Мать твоя — умная женщина.
— А здесь не в уме дело! Ты сама подумай, что говоришь! Предлагаешь ей воспитывать ребенка отцовской любовницы! Считаешь, что это нормально?! Честно? Справедливо? По отношению к ней… — я снова сорвалась на крик. Что за день такой? Все кричу, и кричу… А небо все сильнее хмурится. Еще немного, и я сама поверю в связь собственного настроения и погоды, которую мне приписывают.