Внимание: граница!
Шрифт:
В Японии все большую силу набирал фашизм. После оккупации Маньчжурии японские империалисты стали активно готовиться к войне с Советским Союзом.
Когда в середине тридцатых годов вместе со своим дивизионом я прибыл на Дальний Восток, меня предупредили, что японское командование и разведка усиленно забрасывают к нам шпионов и диверсантов, так что ухо надо держать востро.
Я был назначен начальником погранотряда. Не меньше раза в месяц я навещал каждую заставу. Вместе с командирами мы оценивали поступающую информацию, обсуждали, правильно ли в
Я сам когда-то был солдатом и любил бывать с бойцами. Ночевал у них в казармах, ел в их столовых, беседовал с ними.
Я наблюдал, как принимают на заставах пополнение из новичков, как вдумчиво, благожелательно разговаривают с ними все, начиная от начальника и кончая старшиной, радовался и невольно вспоминал начало своей службы в царской армии в 1914 году.
— Сырма?
— Так точно, господин фельдфебель, Сырма Георгий Иванович.
— Дурак ты, а не Сырма!
Молчу.
— Нужно отвечать: «Так точно, дурак!» Понятно, дурья башка?
— Так точно!
— В тюрьме сидел?
— Так точно!
— За что сидел?
— Не могу знать!
— Врешь, все знаешь! Ну, смотри, вздумаешь здесь бузить — запорю насмерть, понятно?
— Так точно!
Фельдфебель смотрит на меня с ненавистью, роется в карманах, протягивает мелочь:
— Вот тебе пятьдесят копеек. Сходишь в город, купишь фунт колбасы, булку хлеба, полкварты водки — и мигом обратно, понял?
— Так точно!
— Сдачу пятьдесят копеек вернешь мне.
И, не спуская с меня злых глаз, орет:
— Кругом, шагом марш! Мигом!
— Никак нет, господин фельдфебель! — стою я на месте. — я так не могу. У меня денег нет, а воровать не умею.
— Врешь, собака! В тюрьме сидел, а воровать не умеешь?!
— Никак нет!
Так началась моя служба в 40-м запасном батальоне в городе Кишиневе под руководством фельдфебеля Ковальчука, по прозвищу Журавль. Вид у Журавля всегда такой, словно ему очень хочется тебя ударить, и он с трудом сдерживается. И когда бьет, кажется, еще больше злится и ненавидит тебя, словно ударил меньше, чем ему хотелось бы. Меня же невзлюбил он особенно. Не проходило дня, чтобы он не донимал меня. То выставит на два часа под ружье по стойке «смирно». Стоишь, обливаешься потом, рука под винтовкой немеет, ноги затекают, а шевельнуться не смей. То велит гусиным шагом два-три раза обойти вокруг казармы. Гусиным шагом — значит, вприсядку. Уже после одного раза колени трясутся, в глазах красный туман, а после двух раз кажется — упадешь и не встанешь. А Ковальчук тут как тут, орет:
— Винтовку к ноге! На плечо! Отставить! Нале-во! Шагом арш! Носочек, носочек, скотина! Как ружье держишь?! Как ружье держишь, я спрашиваю! Ты у меня шелковый будешь! Ать, два! Ать, два!
Шелковым, правда, ему сделать меня не удалось: в числе неблагонадежных я раньше времени был отправлен на фронт.
Об этом начале своей солдатской жизни я частенько рассказывал молодым пограничникам. Опыт у меня большой, а живой пример, действительный случай,
Замечены за пограничником недисциплинированность, самовольство — я в беседе припомню случай с неким Бабаниным, который вечно оказывался где-нибудь не там и которого чуть не зарубил свой же командир, приняв его за врага.
Наоборот, излишне мнителен, пуглив боец — мне и тут есть что вспомнить.
Был у меня в гражданскую войну такой заместитель — Сидорчук Андрей Васильевич. В бою он солдат как солдат: решительный, храбрый. А на отдыхе все мерещится ему, что окружают, подкрадываются к нам. То и дело будит:
— Георгий Иванович, послушайте! Вы ничего не слышите?
— Георгий Иванович, вы не забыли посты назначить? (А вместе ведь и назначали).
— Георгий Иванович, а ребята не заснут?
Мы и так, как говорится, спали вполуха, ели вполбрюха, а тут еще оказался рядом мнительный человек, который умудрялся отравлять и редкие минуты отдыха.
Решил я его отучить от этого постоянного беспокойства.
Ночью подскочу:
— Сидорчук!
Он так и встрепенется:
— А?! Что?! Что такое?!
А я неразборчиво:
— Бу-бу-бу!..
И на другой бок — спать.
Ворочается он, ворочается, кряхтит, вздыхает, прислушивается.
Только заснет, я:
— Сидорчук!
Вскакивает, револьвер хватает:
— А?! Что?!
А я опять будто во сне:
— Бу-бу-бу!..
И в третий, и в четвертый раз:
— Сидорчук!
— Сидорчук!
Не пожалел нескольких ночей — и его, и себя вымотал, но успокоился Сидорчук, спит и в ус не дует, не докричишься его. И чутье откуда-то взялось: как настоящая тревога — он тут как тут, проснулся, а по пустякам уже не тревожится.
Мы должны были воспитать в каждом пограничнике боевой дух, бдительность, стойкость, решительность, великое чувство ответственности за Родину, за границу. На это уходили дни, месяцы, годы кропотливого труда каждого командира.
В середине тридцатых годов к нам нередко еще приходили малограмотные новобранцы. Кроме боевой и политической подготовки, специальный преподаватель каждый день занимался с ними грамотой.
Вспоминаю я одно ЧП. В морозную ночь старший наряда не застал на посту новобранца-пограничника Иванова. Сразу же была поднята тревога, все свободные красноармейцы брошены на поиски. Но вот в пять часов утра он явился сам. Все начальство было уже на заставе.
— Куда вы пропали с поста? — допрашивал я.
— Я ходил туда, на ту сторону.
— Что?! Вы соображаете, что говорите?!.
Молчит уныло.
— Вы что, решили уйти за границу?
— Не. Я замерз.
Я оторопел. Зимы в этих местах суровые, морозы порой доходят до сорока градусов, а в эту ночь к тому же дул сильный ветер. Но бросить пост, спуститься на ту сторону! Для этого нужно быть или врагом, или сумасшедшим, или совсем несмышленым!
Между тем новобранец, шмыгая носом, торопливо рассказывал: