Внук доктора Борменталя

Житинский Александр Николаевич

От коттеджа Швондера к могиле по парковой аллее медленно двигалась похоронная процессия. Впереди шагали Фомушкин и Дружков с орденами Ленина и Красной Звезды на бархатных подушечках. Следом ехал открытый грузовик с гробом, за которым шествовало население Дурынышей, а позади — кооператив «Фасс» в полном составе: полторы тысячи собак.

Колонна собак растянулась метров на триста.

Процессия приблизилась к могиле, грузовик остановился, гроб переместили на подставку. Траурный митинг начался.

Однако то ли фигура Швондера не пользовалась любовью жителей Дурынышей, то ли из-за обилия собак, но в размеренный и скорбный сценарий траурной церемонии стали вплетаться посторонние нотки. Уже во время речи Фомушкина раздался откуда-то сзади возглас:

«Собаке — собачья смерть!», как раз в тот момент, когда Фомушкин перечислял заслуги Швондера перед Советской властью. Кричавшего установить не удалось. Естественно, такой выпад не прошел незамеченным среди собак, отозвавшихся лаем, на секунду заглушившим медь траурного оркестра.

И далее, во время выступления представителя ветеранов — старика в полковничьей шинели — над толпою взметнулся плакат: «КГБ — цепной пес КПСС!», возникший в том месте, где стояли Марина Борменталь и доктор Самсонов. Кооператоры отреагировали соответственно.

Едва гроб опустили в могилу и поспешно забросали землей, как в открытом кузове грузовика оказался Дружков. Он был в модной импортной куртке черного цвета, его непокрытая рыжая шевелюра горела в солнечных лучах.

— Люди! — обратился он к собравшимся. — Не надо никого осуждать. Я тут недавно одну книгу прочел. Хорошая книга. Там написано: «Не судите, да не судимы будете». Один человек сказал… Простите нас все, мы добра хотим. Запущена земля, конуры обветшали, пищи мало. Грыземся. Виноватых ищем. А собака — она всегда виноватая. Собака, как никто, вину свою чует. Злобство ее — от цепи да поводка. Вот сейчас цепь сняли, и собака радуется, старается для пользы общего дела. Веселой стала собака. У вас много чего было раньше, счеты у всех свои. А у нас только начинается. Мы никого не виним. Прошу — не пинайте собаку, она вам пользу принесет. Я хочу в знак примирения и в память о Швондере воссоздать в первоначальном виде памятник человеку, который первым вывел собаку в люди, и памятник этой собаке. Катя, давай! — Василий махнул рукой.

Катя, находящаяся у памятника, дернула за веревку, покрывало сползло с фигуры профессора, и собравшиеся увидели рядом с бронзовым Преображенским бронзовую собаку. На постаменте под старой надписью блестела золотом новая: «Полиграфу Шарикову от кооператива “Фасс”».

Оркестр заиграл марш, и колонна собак торжественно двинулась мимо памятника.

Марина подошла к Дружкову.

— Василий, зачем вы это сделали? Вы хоть поинтересовались — кем был этот Полиграф?

— А кем он был?

— Сволочью, — сказала Марина.

— Жаль, конечно, — вздохнул Дружков. — Лучше бы героем. Но ведь был? Куда от него денешься? Пускай стоит, напоминает, из кого мы вышли. А дальше — наше дело.

Облава была организована по всем правилам военного искусства. В понедельник утром платформа Дурыныши была закрыта, поезда следовали мимо без остановки, благодаря чему городские проводники, прибывающие в деревню за собаками-кооператорами, не смогли попасть к конторе, где с утра дожидались выхода на работу несколько сотен собак. В десять утра на площадь перед магазином, запруженную собаками, с двух сторон въехали два огромных крытых фургона санитарной службы — мрачные черные машины с крестами по бокам. Из них высыпали люди в стеганых ватных штанах и куртках, в рукавицах и шапках. У них в руках были сети и крючья.

Началось избиение.

Псов ловили сетями, подцепляли крючьями и забрасывали живым копошащимся, окровавленным и стонущим клубком в открытые двери фургонов. Озверевшие от охоты санитары с матом и угрозами носились по площади, круша крючьями направо и налево. Снег стал красен от крови. Энтузиасты из местного населения во главе с Пандуриным образовали живую цепь, не выпускавшую собак из смертельного котла.

Дружков, дотоле дозванивавшийся в город с вопросами — почему нет проводников, — выскочил из офиса налегке, успев прихватить со стола первое, что подвернулось под руку, — бронзовую копию памятника Преображенскому с собакой,

сделанную на заказ. За ним выбежала Катя. Размахивая увесистой статуэткой, Василий ринулся в гущу бойни, рыча от бессилия и ненависти, но был схвачен Заведеевым и двумя доброхотами. Его и Катю препроводили в поселковый Совет и там заперли под охраной до конца операции. Василий упал на пол и, царапая ногтями пол, бился об него головой, издавая нечеловеческие звуки. Катя рыдала.

— Собака — собака и есть, — изрек Пандурин, закуривая и укладывая на колени дробовик, прихваченный им из дома для пущей острастки.

Василий вдруг кинулся на него, норовя перекусить шею, но помощники Пандурина — сын его и зять — легко с ним справились, надавав тумаков, и связали свернутым в жгут транспарантом — длинной красной тряпкой с меловой надписью «Решения партии — одобряем!». Связанный Дружков, привалясь к стене, смотрел через окно, как погибают собаки.

Все было кончено в полчаса. Заваленные телами собак фургоны, тяжело развернувшись на площади, покинули деревню. Разгоряченные бойней жители разошлись. На площади остались лишь кровавые пятна и клочья шерсти.

Катю вытолкали из поселкового Совета, и она побрела в офис, где уже мародерствовали дурынышцы: растаскивали мебель, срывали со стен картины, разворовывали кухню.

Катя добралась до телефона, набрала номер и сквозь слезы проговорила:

— Доктора Борменталя, пожалуйста…

«…Финита ля комедия! Циничный возглас российских интеллигентов со времен Лермонтова, когда сделать ничего не можешь, а каяться не привык. Но ведь виноват-то я, больше никто. Задумал создать человека естественного в неестественной обстановке. Будто забыл, что сам исхитрялся многие годы, стараясь сохранить хоть что-то в душе и не утонуть в этой мерзости. Иронией обзавелся, цинизмом, равнодушием… А тут взял доброго пса и пустил его на волю. Поверил словам: все, что не запрещено, — разрешено. Сам же разрешения ему не дал, тем более, не дали милые наши обыватели. Теперь псу каюк. Коллега Самсонов ходит гордый и изображает провидца. Выхода нет. Мы никогда не будем людьми, уже поздно. И не в правительстве дело, не в партиях, не в способе производства материальных благ. Очередной эксперимент провалился. Страна бездарных экспериментаторов. Благом для Василия будет снова сесть на цепь и ждать ежедневной похлебки.

Единственный плюс от всего — новенькая операционная. И никелированная табличка на стене: “Здесь 25 декабря 1990 года родился Василий Генрихович Дружков”. Здесь родился, здесь и помрет… Это самое гуманное, что я могу для него сделать.

Но кто же сделает это для меня? Похоже, Господь лишь точит свой скальпель.

“Все остались при своих” — сказала Дарья. Неправда. Василий остался при чужих. Надо вернуть его к своим и всю жизнь искупать перед ним вину. Как он будет смотреть на меня? А Алена?.. Лучше не думать.

А я уже было размечтался вслед за ним. Как из десятиэтажной клиники будут стройными рядами выходить спасители Отечества. Прямо из-под моего скальпеля. И доллары рекой… Гнусно жить на этом свете, господа!»

Эпилог

«Протокол задержания.

Мною, участковым дурынышского поселкового Совета старшим лейтенантом Заведеевым В. С. задержана по обвинению в совершении взлома поселкового Совета учащаяся дурынышской школы Борменталь А. Д., по ее показаниям, для освобождения содержащейся там собаки, подозреваемой в бешенстве. Попытка выпуска на волю бешеной собаки была пресечена жителем деревни Дурыныши Пандуриным Ф. Г., который доставил гр. Борменталь А. Д. в отделение. Бешеная собака по кличке Дружок застрелена Пандуриным Ф. Г. при попытке к бегству на автомобиле марки «мерседес», принадлежавшем расформированному постановлением исполкома кооперативу “Фасс”.

Ст. лейтенант Заведеев В. С.»