Внутренний враг: Шпиономания и закат императорской России

Фуллер Уильям

Учитывая историю Российской империи и большое число национальных групп, поглощенных ею в ходе территориальной экспансии, развитие национального сознания в среде любой из этих нерусских народностей представляло очевидный повод для беспокойства. Поляки, например, яростно восставали против российского правительства в 1830 и 1863 годах. Во время революции 1905–1907 годов серьезные национальные движения в таких регионах, как Закавказье и балтийские губернии, поставили под угрозу сохранение императорской власти. Нетрудно понять, почему Петербург с ужасом и отвращением взирал на все проявления нерусского национализма. Впрочем, большую часть ХIХ века царское правительство с неудовольствием воспринимало и национализм русский¹. Эго было вызвано тем, что некоторые русские националисты не меньше, чем все иные, стремились к изменению status quo. Среди русских националистов были, например, сторонники идеи панславизма, утверждавшие, что Петербург должен посылать войска в крестовые походы для освобождения славян Центральной

и Южной Европы от турецкого и австрийского господства, приводя их под политическую власть России. Вредным элементом этой грандиозной имперской фантазии была мысль о необходимости для России агрессивной внешней политики, причем не в том смысле, какой был по душе режиму; более того, агрессивной внешней политики, чреватой войной.

Однако в послед ней четверти XIX века российские консервативные круги начали смотреть на русский национализм с большим почтением. Государство само способствовало этой тенденции своими программами русификации имперских окраин и все более жесткими ограничениями культурной жизни и возможностей таких групп населения, как поляки, латыши и евреи. Николая II, вступившею на трон в 1894 году, националистическая идея скорее привлекала, чем отталкивала. Свойственная ему разновидность национализма ориентировалась одновременно на воображаемое будущее и воображаемое прошлое. С одной стороны, он верил в то, что судьба России — прирастать во влиянии и мощи, с другой — способствовал популяризации бессильной ностальгии по русскому средневековью, ставшей характерной чертой культуры конца века.

Как мы уже видели, начало Первой мировой войны вызвало сильный прилив русских национальных чувств и патриотизма. Многие русские видели в войне справедливую борьбу, объединившую и электризовавшую народ, — победа в войне будет свидетельством превосходства русской цивилизации. При этом для миллионов неграмотных крестьян национализм в его модерном варианте был совершенно непонятен. Кроме того, были еще политические правые, кого война ужаснула и кто считал решение России войти в конфликт с Центральными державами фатальной ошибкой. Среди них — бывший министр внутренних дел П.Н. Дурново, автор прозорливой записки февраля 1914 года, предсказавший, что последствием общеевропейской войны для России будет социальный коллапс, хаос и революция². Подобные чувства питал граф Витте, бывший министр финансов, барон Розен, бывший императорский посланник в Японии, и Распутин, который, узнав об объявлении мобилизации, телеграфировал конфидентке императрицы Вырубовой, что войну нельзя объявлять, так как это будет конец всему³. Были, наконец, и представители крайне левых взглядов, отвергавшие войну и отказавшие ей в поддержке как продукту империалистического эгоизма. Социалисты этого толка имелись во всех воюющих странах, их именовали «циммервальдцами», по названию швейцарского городка, где в 1915 году собралась антивоенная конференция европейских социалистов. Представителями этого направления в русской политике были, в частности, Ленин и большевики.

В общем, однако, большинство политически сознательного населения России с воодушевлением восприняло войну и пришедшие с ней новые разновидности воинствующего патриотизма. Патриотизм военного времени выходил за рамки обычной любви к своей родине — в 1914–1917 годах разные изводы патриотизма конкурировали в интерпретации целей войны. По одной из версий, война велась в интересах русского народа, по другой — для защиты российского государства; с третьей точки зрения — чтобы ввести наконец Россию в сообщество прогрессивных и демократических народов. Однако все разновидности патриотизма имели общее мнение по вопросу о победе в войне. Все были согласны в том, что для триумфа России необходимо одолеть внешних врагов — Германскую, Австро-Венгерскую и Османскую империи. Любопытно, однако, что согласие царило и относительно того, что России не победить, пока не будут уничтожены или нейтрализованы ее внутренние противники. Во время Первой мировой войны обсессией русских патриотов всех оттенков стало разоблачение и уничтожение внутреннего врага.

Причина этого лежала во всеобщей уверенности в том, что все или почт все отступления и катастрофы России в этой войне могут быть отнесены на счет измены. Измена была главным и исчерпывающим объяснением любых явлений. Со времени мазурских боев в начале 1915 года вести с фронта приходили почти исключительно дурные. Один рапорт о военном поражении сменялся другим. Говорили о катастрофическом кризисе вооружения и боеприпасов, о позорных отступлениях и о невероятных потерях. Даже такие триумфы России, как Брусиловский прорыв, достигались ценой чудовищных потерь. Что, кроме тайной измены, могло объяснить эти катастрофы? Все знали, что Россия обладает достаточной мощью и возможностями для победы, однако страна платила чрезмерную цену, и дело даже при этом могло кончиться поражением. Многим казалось самоочевидным, что тут не обошлось без предательства.

По этой логике, предатели столь подробно информировали противника, что все военные приготовления и планы России лежали перед ним как на ладони, противник заранее был осведомлен обо всех военных планах, концентрации и передвижениях войск. Нашлись газеты, вроде московского «Русского слова», приписавшие не менее половины германских побед деятельности изменников и шпионов⁴.

И это еще не все. Считалось, что изменники действуют и на внутреннем фронте, занимаясь саботажем в военной промышленности, подрывая поставки топлива, продовольствия и вооружения. Они даже вынашивают тайные планы сдачи врагу всей страны. Массовая культура подпитывала эти фантазии. Вездесущий иностранный шпион стал центральной фигурой многих русских фильмов, пьес, романов и даже постановок кабаре 1914–1917 годов⁵.

Инстинктивная вера в то, что в конечном счете именно измена повинна в военных неудачах России, давала ее сторонникам из патриотического лагеря глубокое эмоциональное и психологическое удовлетворение — простой ключ к пониманию переживаемой Россией глубочайшей травмы. Возникал образ страны как жертвы, обманом и вероломством лишенной победы, принадлежавшей ей по праву. Это также было созвучно конспирологическим увлечениям, сформировавшимся за несколько веков самодержавного правления. Как мы уже видели, при царском режиме конспирация процветала как стиль ведения политики. От представления о конспирации как разновидности политики был один шаг до веры в то, что вся политика — это конспирация. Для русских 1915 года аксиомой было то, что политические следствия не являются результатом очевидных политических причин. Политические следствия порождаются оперирующими под покровом ночи тайными силами. Только скрытое может быть истинным. «Конспиративные теории истории, — как удачно сформулировал это Уолтер Лакер, — на протяжении долгого времени были частью русской политической психологии»⁶. В результате вера в то, что «всюду измена», стала одной из самых ярких отличительных черт русского патриотизма военного времени. В этой уверенности был также призыв к действию. Обязанность патриота — разоблачать изменников и карать их, лишая возможности нанести еще больший вред отечеству.

Не все, разделявшие эту позицию, одинаково рисовали себе образ главного российского изменника. Патриоты правого националистического толка самую опасную измену видели в среде нелояльных национальных меньшинств, то есть этнических и религиозных групп населения, сопротивлявшихся российской власти. Хотя к этой категории относились мусульмане, армяне, грузины и украинцы, главными ее представителями были евреи и немцы. Правые националисты свято верили в то, что польские, украинские и белорусские евреи с самого первого дня войны отслеживают передвижения русской армии и продают сведения врагу. В сердце России богатые евреи-банкиры и промышленники, разбогатевшие на военных спекуляциях, специально взвинчивают цены на продовольствие и другие товары первой необходимости.

Принималось за доказанное, что немецкие подданные Российской империи, сколь бы долго они или их предки ни жили в стране и что бы они сами ни говорили по этому поводу, на самом деле питают преданность исключительно Берлину, а не Петрограду. Им удалось подмять под себя большую часть российской экономики, что оказывает пагубное воздействие на развитие страны. Однако тут не просто алчность, а тайные и зловещие мотивы. Кто усомнится в том, что немцы внедрялись в определенные отрасли промышленности в предчувствии будущей воины, возможно даже следуя прямым указаниям германского Генерального штаба? Разве таким образом они не приобретали возможность нанести максимальный вред военным приготовлениям России? В русских газетах разоблачались «немецкие фабрики в России», а популярная брошюра о германском шпионстве утверждала, что «только война показала, какое количество немецких офицеров было водворено в России под видом различного рода служащих на заводах, фабриках, в конторах и т. п. предприятиях»⁷. Тайный немецкий саботаж наносил огромный вред — что же тогда можно сказать об императорском дворе? Разве туда не просочились люда с немецкими фамилиями? Разве сама императрица не была немкой?

Для патриотов из левого националистического лагеря, напротив, измена не была отчетливо маркирована этнически. Изменники и шпионы могли скрываться под самыми разными этническими и религиозными одеждами. Конечно, измена процветала среди евреев и немцев — но также поляков, литовцев, узбеков и даже русских. Однако чем дальше, тем большее распространение получало мнение, что подозрительным, возможно даже изменническим институтом является сама монархия. В конце концов, главная обязанность всякого политического режима — защищать своих подданных от врагов, как внешних, так и внутренних. Российской же монархии не удалось ни то ни другое — как туг не заподозрить измену? Ее неспособность вести войну с Центральными державами не в последнюю очередь была связана с отказом от политического и экономического сотрудничества с прогрессивной частью общества. Кроме того, самодержавие стояло на пути уничтожения врага внутреннего. Снова и снова публике напоминали о том, какие опасные предатели таятся под сенью трона. Вот, например, Сухомлинов. Николай II лично поставил этого изменника во главе Военного министерства, именно император парализовал юридическое расследование злодеяний Сухомлинова и спас негодяя от заслуженного заключения в Петропавловской крепости. Следовательно, монархизм есть прямая противоположность патриотизма. Даже правые патриоты, в теории подцеживавшие монархический принцип, вынуждены были признать, что эта конкретная монархия и ее двор представляют угрозу национальной безопасности. Вот что имел в виду В.Д. Набоков, говоря, что «быть с царем значит быть против России».