Во имя отца и сына
Шрифт:
Емельян признательным взглядом поблагодарил старика, выпил, закусил.
– В отставку… - ворчал старик, - ишь чего захотели. Мало ли кто кому не нравится! Чернову уж больно нравится наш главный инженер. Отставку твою, Емельян Прокопович, мы не примем. Нет.
– К сожалению, не вы решаете, - горько усмехнулся Глебов.
– Как это не мы?
– обиделся старик.
– Мы тебя избирали. Мы и не отпустим. Всем заводом скажем товарищу Чернову: ты брось, не шути.
– Помолчав немного, старик продолжал: - То-то по заводу сплетню пустили. Не успели, значит, вы возвратиться, как у нас уже начали языки чесать.
– О чем,
– не понял Глебов.
– Да все о том, что тебя слова лишили на совещании, ну и все такое.
– Вот как?!
– изумился Глебов. Он был поражен столь быстрой реакцией. Подумал: кто же принес на завод эту сенсацию? На активе от "Богатыря" были трое: Глебов, главный инженер и директор. Борис Николаевич не мог. Значит, Гризул. Быстро сработала машина, завидная оперативность!
– Кто же это вам такую новость сообщил?
– осведомился Емельян.
– Поляков, - ответил Лугов.
Глебов поднялся, подошел к радиоле, нажал на клавишу:
– Послушаем лучше музыку, Сергей Кондратьевич.
Опережая шум и треск, в комнату, как лавина, ворвались звуки каких-то инструментов и голос певца:
По горам ты топай-топай,За веревочку держись.Концентрат перловый лопай,Вот такая наша жизнь.Глебов повернул ручку настройки. Диктор говорил о расследовании убийства Кеннеди. Глебов выключил радио.
– Ясно одно, что дело темное… - И зашагал по комнате.
– Вот вам буржуазная демократия и свобода… Свобода убивать. Свобода, где любой гражданин - от безработного до президента включительно - кролик, которого запросто и в любое время может подстрелить хозяин. Все эти Ли Освальды, Джеки Руби - наемные исполнители. А за их спиной маячит зловещая тень расиста Голдуотера. Новый фашист…
– Потому они и не могут без войны, - заключил старик.
– Им обязательно, чтоб разбой. В Корее, в Конго, во Вьетнаме - где угодно, только бы разбойничать. Америка мне напоминает бандюгу, который не нарывался на хороший кулак. А нарвется, поздно или рано нарвется, и так набьют морду, что лет сто будет помнить.
Решив, что Глебов собирается уходить, старик огорчился, предложил еще рюмочку, "посошок".
– Ну, пожалуйста, Емельян Прокопович, наперстками ведь пьем. Сколько тут: пятьдесят граммов не будет. Музыку послушаем.
– Музыку надо слушать, когда космонавты летают, - сказал Глебов.
– Тогда по радио и музыку хорошую дают: либо классическую, либо народную. Без визга, без "топай-лопай".
– Это, стало быть, потому, что в космос летают настоящие парни, - решил старик.
– Стиляг в космос не пускают.
– Куда им. Они ведь "антигерои".
Сергей Кондратьевич поставил на радиолу пластинку. Глебов посмотрел на старика с благодарностью, вслушиваясь в бурные вихри "Варшавянки". Емельян видел, как заблестели глаза старого рабочего, как дрогнули сухие губы. И старик продолжил:
– Хотите еще? Старинные русские…
Емельян согласился. Сергей Кондратьевич сменил пластинку. Зазвучали разудалые и печальные мелодии. Хор Свешникова пел: "Однозвучно гремит колокольчик". Слушал Глебов и думал про себя: "Кому не нравится моя персона? Чернову? А может, не ему? Хочет меня сломать, раздавить.
…А Гризул в Центральных банях ревностно тер румяную ладную спину Ивана Петрова и, захлебываясь от удовольствия, рассказывал ему, как был повержен и посрамлен на партактиве Емельян Глебов. Натренированной рукой взбивал он пышные хлопья мыльной пены, приговаривая:
– А в общем, песенка Глебова, надо думать, спета. Не прошла и неделя, как погорел Емеля.
Но Петров почему-то молчал и мрачно кряхтел, чего с ним никогда не бывало. Николай Григорьевич не сразу заметил подавленное настроение своего покровителя. И только когда тот, прикрытый простыней, разлегся в раздевальне на мягком диване и рывком влил в себя одну за другой две рюмки московской и не стал закусывать, Николай Григорьевич увидел, что глаза у Петрова красные, растерянные и под ними наметились, как тени, темные бугорки. Тогда вмиг согнав со своего лица восторг и беспечную веселость, Гризул спросил участливо:
– Что-нибудь стряслось, Иван Иванович?
Петров тупо взглянул на бутылку, засопел, раздувая ноздри, и сказал вместо ответа:
– Значит, через три дня ты в Италии. Мм-да-а… Можно позавидовать.
Проницательный Гризул понимал, что за этой фразой кроется нечто другое, более значительное и серьезное. Николай Григорьевич не только никогда не любил, но даже не питал уважения к Петрову, хотя внешне оказывал ему всяческое внимание и вполне искренне желал успехов, так как от этого зависело процветание самого Гризула. Конечно, и этой предстоящей поездкой в Италию Гризул обязан не кому-нибудь, а именно Петрову, который как бы лишний раз напомнил об этом Николаю Григорьевичу.
– Что-нибудь серьезное?
– обеспокоенно переспросил Гризул.
– Беда, Коля…
– На работе, дома?
– И на работе, и дома. Беда, как ты знаешь, не ходит в одиночку.
– Он взял бутылку и наполнил стопки.
– Ты мне о Глебове сейчас рассказывал, а у меня на душе кошки скребли. Понимаешь? Все прахом… Придется распрощаться с министерством.
– А нельзя ли все-таки что-то предпринять? Неужели все так серьезно?
– Пытаемся, - безнадежно отозвался Петров.
– Алексея Ивановича подключили. Да вряд ли поможет. Партгосконтроль вмешался. Это, скажу тебе, не очень симпатичное учреждение. Сейчас важно другое: кто займет мое место?
Еще бы, Николай Григорьевич великолепно понимал это, поэтому спросил, стараясь не выдать тревоги. (Ибо что такое Петров без должности? Все равно что рыба в океане: не имеет цены.)
– А кого же намечают?
Петров выпил водку и впервые пристально посмотрел на Гризула:
– Тебя, Коля. Надеюсь, ты тогда и мне местечко найдешь?
– О чем речь, Иван Иванович! Была бы шея - хомут найдется!
– с готовностью сказал Гризул и про себя подумал: "Только вот спину тереть больше я тебе не буду. И сегодня напрасно… Теперь ты мне будешь. А? Понял? Теперь ты мне! Вот она, фортуна. Хоть комедию пиши. А что, чем не сюжетец? Пожалуй, подарю Максу, он быстро сварганит пьеску". Вслух же спросил: