Во имя жизни (Из записок военного врача)
Шрифт:
Я тоже заглянул в свой блокнот: — В 23 часа 40 минут.
— Чем вы это объясняете?
— Не хватает закрытого транспорта и горючего.
— А вы не задумывались над возможностью утепления трамваев для перевозки тяжелораненых, как это делали еще в первую мировую войну?
Мы с Савиновым почувствовали себя школьниками, не сумевшими ответить на самый простой вопрос.
А товарищ Щербаков уже звонил кому-то, и через минуту-другую пришел заведующий транспортным отделом.
— Распорядитесь немедленно утеплить трамваи, переоборудовать и приспособить для перевозки раненых от Белорусского, Киевского, Ленинградского
В полутора — двух километрах от госпиталя находилось большое, прекрасной архитектуры четырехэтажное здание школы ФЗУ. Старушка-сторожиха повела нас в пустующие помещения. Все стояло на своих местах, классы чисто вымыты, цветные нетронутые мелки лежали на досках, повсюду царил образцовый порядок.
— Хоть садись и начинай заниматься, — сказал я.
Сторожиха смахнула слезу. В кабинете биологии молча смотрели на нас чучела сов и филина. Один класс был заполнен цветами.
Кто у вас о них заботится? — спросил Степашкин старуху, грея руки над маленькой «буржуйкой». Недавно политые, цветы ласкали глаз своей свежестью, капельки воды еще не успели высохнуть на листьях.
— Да кому же больше заботиться, кроме меня, — ответила старушка.
Спустившись на второй этаж, мы увидели совсем другую картину.
— Тут недалече бомба упала и побила недавно окна, — как бы оправдываясь, сказала сторожиха.
— А кто вставил фанерки? — спросил я.
— Ребята приходили и помогли мне дыры заткнуть, а то снег набрался и попортил паркет.
Большой физкультурный зал и душевые были залиты солнечным светом. Вот находка для нас!
— У нас школа теплая, — рассказывала сторожиха. — Тут раненым будет очень хорошо. Вы только скажите, я мигом соберу людей вымыть классы. А что насчет досок, то в сарае их много лежит. У нас район рабочий, как узнают, что госпиталь открывается, все набегут, помогут.
— Спасибо, мамаша, — говорит ей Степашкин. — Обязательно потребуется помощь женщин, без них нам зарез.
— И хорошо! Я сегодня обойду родителей. Я здесь семнадцать годов без малого всех наперечет знаю.
Для ремонта и переоборудования помещений в мирное время потребовалось бы не менее месяца. Но в школу пришли рабочие и работницы, родители и неродители. Ремонтировали котельную, заменяли батареи, стеклили окна, в будущих операционных поверх паркета укладывали плитки, свозили кровати, матрацы, тумбочки из пустующих студенческих общежитий. Через пять суток новый филиал мог принимать раненых. Было здесь тепло, ярко блестел натертый паркет; ковровые дорожки, настольные лампы, картины создавали уют.
Жизнь госпиталя продолжалась все в том же ритме. Ни днем, ни ночью не стихал шум въезжающих и отъезжающих машин. Наша армия все время находилась в движении. Словно в гигантской мельнице перемалывались гитлеровские полчища, но и наши части несли тяжелые потери. Передышка, отдых, хотя бы на время, были для нас несбыточной мечтой. Всякого рода совещания и конференции сократились до минимума, люди засыпали, едва присев на стул.
В
Ежедневно начальник нашего штаба Шулаков приносит на доклад рапорты врачей, сестер, санитаров, общественниц с просьбой отправить их на фронт.
Мы произвели своеобразный подсчет.
— Сорок три процента сотрудников подали заявления по одному разу, шестнадцать — по два раза; тринадцать процентов — по три и четыре раза; итого три четверти всего персонала, — сообщил я на общем собрании. — Что случилось бы, если бы мы вняли этим благородным стремлениям? Сегодня нам не с кем было бы лечить раненых. Мне так же, как и вам, хочется быть в самых первых рядах войск, но дисциплина есть дисциплина. Нас поставили там, где мы более нужны, и мы должны порученное дело выполнять с честью.
После собрания Шлыков попросил нас с Шуром немного задержаться:
— Поразительно много за последние дни поступает раненных в голову. У меня есть одно предположение.
— Какое?
— Каска…
— Что каска?
— Не надевают каску перед атакой и во время обстрела.
— Надо как следует проверить у раненых. Вы понимаете, Александр Архипович как могут быть важны для фронта ваши выводы?
В течение полудня Шлыков и Шур с двумя писарями опросили около двухсот раненных в голову, состоявших на лечении у нас и в других госпиталях. Беседовали врачами и установили у некоторой части бойцов пренебрежительное отношение к каске как защитному средству, а в результате непомерное увеличение ранений в голову во время атак, бомбежек и обстрелов… Командующий фронтом Г. К. Жуков проявил большой интерес к нашему сообщению и немедленно издал приказ об обязательном ношении касок. Результаты сказались незамедлительно: кривая роста ранений в голову резко упала.
— Опять привезли неизвестного тяжелораненого, — как-то сообщил мне Ковальчук. — Ничего не удалось у него узнать. Положение его безнадежно. Без сознания.
— Нет ли фамилии на фуражке? Красноармейцы иногда пишут свою фамилии на внутренней стороне фуражки.
— Он поступил без головного убора.
— А других раненых вы не пробовали опросить?
— Опрашивал, его никто не знает.
— А в вещевом мешке что у него нашли?
— Белье, табак, патроны, капсюли от гранат, консервы и пачку детских рисунков, больше ничего.
— Вы не захватили рисунки?
— Нет, — удивился он. — Там ничего не написано.
— Прикажите принести их.
Через несколько минут Ковальчук принес рисунки.
— Обычные детские рисунки — подарок отцу на фронт.
И вот рисунки, сделанные простым карандашом на листках ученической тетради и акварелью на бумаге для рисования, лежат на столе. Некоторые подписаны, другие без подписи, на некоторых только одно слово «Папочке», на других — «Дорогому папе от сына Сережи. Папочка, приезжай скорее домой. Я тебя очень люблю». Рисунков штук тридцать, видимо, Сережа регулярно писал отцу на фронт. Меня особенно тронул один рисунок: деревня, обрыв, на маленьких санках ребенок с собачонкой в руках внизу подпись: «Наш Тузик».