Во имя жизни (Из записок военного врача)
Шрифт:
В конце 1942 года мы уже твердо знали, что найден новый препарат, способный предотвратить инфекцию. Что нам первым дадут этот препарат, мы не сомневались. Так уж повелось: первая апробация заслуженными мастерами хирургии — Шлыковым, Письменным, Цирлиной, Туменюком, Мининым, людьми зоркими, вдумчивыми, — служила надежной гарантией, что средство испытано.
Это подтвердил простуженным голосом и позвонивший мне Банайтис.
— Есть новости для вас. Прислали новое вооружение.
— Вроде «Катюш»? — осторожно спросил я.
— Сравнил! — недовольно проговорил он. — Хотя ты прав! Те
После вечерней проверки караулов я разыскал Шура, который жадно уминал остывший обед.
Увидев меня, он наскоро обтер губы, отодвинул в сторону тарелку и недовольно пробормотал:
— Господи, воля твоя! Отощаешь совсем на Западном фронте!
Оказывается, Банайтис вызывал Шура, чтобы поручить ему проверку растворов и мазей, через которые пропущен ультразвук. Уверяет, что результат должен получиться хороший. Эти мази и растворы всасываются во много раз лучше, чем обычные. Более того, не исключено, что в скором времени мы сумеем облучать раны и поражать находящихся в них микробов при помощи токов высокой частоты.
Во всяком случае, нам первым на фронте поручено испытать это новейшее достижение сорок второго года. Озвученные эмульсии нашли немало приверженцев. Первые результаты были обнадеживающими, эффект поразителен. Препараты с успехом прошли испытания. Мы могли со спокойной совестью применять их.
Прошел месяц, и к нам началось паломничество со всех концов столицы. Приезжали с других фронтов. Банайтис на этом не успокоился.
Блестящий хирург, храбрый, мужественный воин, генерал-майор медицинской службы Банайтис — Банас, как ласково звали мы его, — был первоклассным педагогом и практиком-новатором, неутомимым борцом с косностью в хирургии.
По его приказу к нам съехались ведущие хирурги из всех госпиталей и медсанбатов фронта для обмена опытом. Он внимательно выслушал их мнения. Ведь речь о том, насколько новое средство помогает уменьшить смертность, сократить инвалидность у многих тысяч раненых.
Обычно горячий, здесь он терпеливо ждал, пока все выскажутся.
— Новое средство вовсе не освобождает нас от забот и поисков лучших методов лечения, — учил он. — Наблюдайте за человеком, изучайте ранение, накапливайте факты, сопоставляйте их. Помните, что нет одинаковых ранений: каждое протекает по-своему.
Мы нашли маленькую лазейку в броне микробов. Будем ее расширять и углублять.
Друзья — товарищи
Еще в Новоторжской я хорошо узнал своих ближайших помощников и многих настоящему полюбил. Савинова — за его высокую принципиальность, благородство и чуткость, Минина и Шура — за их неутомимость, но больше всех, пожалуй, любил я Леню Туменюка за широту души, за веселый нрав, за горячность в работе.
Кажется, только недавно, в августе 1941 года, мы принимали Туменюка в кандидаты партии, а как изменился он, да и другие мои по работе. Изменился характер, весь стиль их жизни и мышления, а самое главное, выросло мастерство.
Я обвожу взглядом зал, где происходит партийное собрание.
Во втором ряду сидит Солонович, ныне старший ординатор. Робкий, неоперившийся
В первом ряду перелистывает какой-то журнал медицинская сестра Солодухина с двумя орденами Красной Звезды. Член партии с 1919 года, она в госпитале работает со своей дочерью-врачом и внуком. Это потомственная медицинская семья.
Направо от меня, заняв весь ряд, сидят коммунисты нейрохирургического отделения со Шлыковым во главе: санитарки Мильгунова, Ставровская, сестра Рыжикова. Поодаль, у окна, — хозяйственники, среди них повар Никола Баженов с черной повязкой на левом глазу.
Сегодня принимают в члены партии Леонида Туменюка.
— Туменюк — настоящий советский человек. Во всем его поведении: в манере разговаривать с ранеными, оперировать, выхаживать их после операции, в отношении к товарищам — видны и огромная любовь к родному народу и высокая требовательность к самому себе. Я смело поднимаю руку, голосуя за прием товарища Туменюка в партию, — выразил общее мнение Савинов.
Когда подошел черед старшей сестры Кирилловой, поднялся Степашкин.
— Такие люди, как Тося Кириллова, — сказал он, — составляют золотой фонд госпиталя. Есть у нее одна черта: она никогда не говорит «нет» или «не могу», на всякое дело она смотрит с одной точки зрения: как скоро его можно выполнить. И работает она легко, красиво и энергично.
Уже который раз мне кажется, что кто-то толкает меня в бок, и толкает довольно сильно. Подумав, что это сделано невзначай, я отодвинулся в сторону. Прошло несколько, минут, толчок повторился. Посмотрел на соседа: какой-то моложавый человек в роговых очках с двойными стеклами смотрит вбок и чему-то улыбается. Я снова отодвинулся. Прошло минут пять — опять толчок. «Ну, — думаю, — приятель, скажу я тебе сейчас пару горячих слов!..»
А он уже, смеясь, снял очки, и я увидел знакомое-знакомое лицо. Прозвучал звонок, и председатель объявил перерыв. Мы вышли из зала. В фойе привычным жестом старого курильщика мой сосед вытащил обугленную трубку с искусанным мундштуком, набил ее табаком и сразу стал похож на прежнего аспиранта Ромочку Смелянского, который курил всегда: утром, ночью, ложась спать. Паузы у него были только во время операций, но в перерывах между ними брал он пинцетом трубку и с наслаждением затягивался разок — другой.
— Посмотри, посмотри, можешь даже пощупать! Говоришь, помолодел? — Засучив рукава до локтя, он обнажил мускулистые руки. — Ничего общего с прежним Смелянским из клуба толстяков? На фронте, брат, с первого дня. Некогда было сидеть, спал мало, ездил много, еще больше ходил, по суткам выстаивал за операционным столом, это тебе не восхождение на Кисловодские седла!
Звонок возвестил конец перерыва, и мы вернулись в зал, условившись встретиться попозже. Мой товарищ Ромочка Смелянский оказался известным московским окулистом, он прибыл в госпиталь во главе новой группы усиления из резерва фронта.