Во имя жизни (Из записок военного врача)
Шрифт:
Однажды, раскрыв «Правду», читаю Указ о присвоении звания Героя Советского Союза Щипуну Ивану Алексеевичу. Не сразу до меня доходит, что это наш скромный политрук.
В отделение, где работал Щипун, началось всеобщее паломничество. Вопросы так и сыпались на растерявшегося Щипуна: «Ты ли это или однофамилец? Почему ничего не рассказывал раньше? За что?» Он краснел, смущался, наконец, уступая просьбам на одном из собраний рассказал все.
Война застала Щипуна политруком танковой роты, которая прикрывала отход 32-й стрелковой дивизии от Витебска. Мост через Днепр был разрушен, а два понтонных моста часто выходили из строя
Гитлеровцы впереди, шагах в десяти, ну, самое большее, в пятнадцати, видны как ни ладони.
Был я тогда, надо прямо сказать, как в горячке, — рассказывал Щипун. — Задумал всех перестрелять. Составил себе такой план: расстреливать только во время залпа и начать с крайнего орудия. Лег поплотнее и стал ждать. Прошло минут пять. Начали они, стал щелкать и я. Потом подполз к среднему орудию, уничтожил всю прислугу, а офицера застрелил из автомата и тут же, не давая опомниться немцам, переполз к третьему орудию. Немцы вначале было растерялись. Я их разом двумя гранатами и ухлопал.
Не мешкая, вынул замки из орудии и спрятал в песок под обрывом. А оружие с убитых и все, что валялось на берегу, собрал и тоже закопал, но подальше, в лесочке. Несколько дней проблуждал по лесам, пока не наткнулся на группу партизан товарища «Деда», бывшего секретаря райкома партии одного из городов Витебской области.
Всю осень Щипун партизанил, командовал ротой. Во время взрыва вражеского склада с боеприпасами он был ранен, и «Дед» отправил его самолетом в Москву. После выздоровления он попал на работу к нам.
Война больно обожгла не одного моего товарища по работе.
У врача Генделева в Лепеле от рук эсэсовцев погибла вся семья: жена и двое детей. Этот скромный, бесхитростный, доверчивый человек не отличался особыми талантами. Но как искренне любил он свое дело, как неутомим был в работе! Жена перед казнью успела передать соседке письмо для него. Получив это письмо, Генделев постарел, густая грива волос стала совершенно белой. Когда я молча обнял его за плечи, он заплакал. Шли месяцы, а он буквально таял на наших глазах.
Чем мог я утешить этого убитого горем человека? Увлечь работой? Он и так не щадил себя. Отправить, как он просил, на передовую, в строй? Место его было у хирургического стола.
— Хотите полететь к партизанам? — спросил я его однажды.
— Хочу, и немедленно.
— С парашютом вы когда-нибудь прыгали? Только честно?
— Прыгал, то есть, не прыгал, но это ничего не значит. За три дня освою эту механику.
— Имейте в виду, что вы там нужны как врач.
— Там видно будет. — Он поторопился закурить, чтобы скрыть
— Нет, вы дадите мне слово, что замените больного партизанского врача, не более.
— Даю, — после некоторого колебания оказал он.
Через неделю я провожал его. А спустя полтора месяца его доставили к нам на самолете с ампутированной ногой. Когда я попробовал его упрекнуть за то, что он не сдержал своего слова, Генделев ухмыльнулся:
— Я и заменил партизанского врача, как мы договорились. А знаете, что такое партизанский врач, когда он защищает своих раненых? Он — боец!
«Функция — величина переменная…»
Приближалась 24-я годовщина Красной Армии. Машина с трудом пробиралась по затемненным, занесенным снегом площадям и улицам Москвы.
В эвакуационном приемнике шла погрузка. Бесшумно ступали санитары-носильщики, обутые в валенки, одетые в белые куртки поверх телогреек. Каждая пара санитаров загружала один вагон. Заблаговременно рассортированные тяжелораненые лежали по отсекам, представлявшим собой точную модель вагона. Фельдшер-эвакуатор Сергей Рыдванов стоял в створе широких дверей и негромко отдавал приказания.
Систему погрузки мы совершенствовали непрестанно: радиофицировали вокзалы и платформы, выдавали плацкартные билеты задолго до прихода поезда, эвакуаторы получали план состава. Все это значительно упростило работу.
По, радио передали команду начать посадку ходячих. Из нескольких дверей одновременно хлынули сотни раненых. Впереди шли санитары, на спине которых висели огромные белые картоны с надписью: «Вагон №…»; картоны освещались закинутыми назад фонариками, и раненые с плацкартами красного цвета в кромешной ночной тьме неотступно следовали за своими провожатыми. В течение часа вся работа была закончена. А через три-четыре минуты раздался голос диктора: «Поезд отправляется…»
— Работают-то носильщики хорошо, — сказал начсанфронта, — но надо облегчить их труд. Используйте вагонетки и автокары, на которых возят грузы к почтовым вагонам, на крайний случай сгодятся велосипеды. Подумайте об этом.
На третий или четвертый день начсанфронта позвонил мне:
— А я приготовил подарок: шесть прицепов-вагонеток к автокарам, это на первый случай. Можете получить их сегодня на автозаводе.
В конце февраля в госпиталь приехали ведущие хирурги страны — участники пленума, созванного начальником военно-санитарной службы Красной Армии.
Маститые ученые, авторы многих научных трудов, врачи, создавшие свои хирургические школы, главные хирурги фронтов, армий и флотов, главные и ведущие терапевты, эпидемиологи — Бурденко, Вишневский, Гирголав, Болдырев, Кротков, Вовси, Куприянов, Ахутин, Еланский, Егоров, Бакулев — затратили целый день, чтобы ознакомиться со структурой нашего госпиталя и организацией в нем медицинской помощи.
На вяземском этапе оперативно-тактическая обстановка — близость франта — ограничивала наши возможности. Совершенно иное дело было в Москве. К нашим услугам были прекрасные госпитальные помещения, лучшие медицинские силы, неограниченное количество света, газовые плиты, широкая помощь общественности, перевозочный и эвакуационный транспорт, широкая сеть госпиталей-смежников. Что было хорошо для сорок первого и сорок второго годов, то совершенно отпало теперь, да еще здесь, в Москве, когда созданы специализированные госпитали. Никто не позволил бы нам сейчас заниматься кустарщиной в организации лечебно-хирургической помощи. Наш коллектив как бы сдавал экзамен перед крупнейшими учеными и практиками страны.