Во льдах
Шрифт:
Подъехал к институту, припарковался рядом с новой «Волгой». Прошёл внутрь, уже и не свой, но ещё не совсем чужой.
Сразу — в библиотеку, к заведующей.
Евгения Максимиллиановна приходу не удивилась.
— Что, Чижик, новых книг привезли?
Мы с девочками покупаем себе книги по медицине, не только советские, но и зарубежные. Те, которых в Союзе нет. По программе и рядом. А потом дубликаты отдаём в библиотеку на общее пользование.
— Нет, Евгения Максимиллиановна, не в этот раз. Напротив, я бы хотел кое-что у вас забрать.
— Что же?
— Помните, журналы хотели сдать в макулатуру, а я их под лестницу в каморку уволок?
Евгения Максимиллиановна не обрадовалась. Скорее, огорчилась.
— Где ж вы, Чижик, были раньше?
— Я? На Филиппинах, в Багио.
— В пятницу пришли пожарные, с проверкой. Увидели журналы, хотели составить акт, но смилостивились, просто вывезли журналы, на том и обошлось.
— Вывезли?
— Ну да. Говорю же — смилостивились.
— На своем транспорте?
— Они их в макулатуру отвезут, сказали, у них, у пожарных, тоже план по макулатуре. Ко взаимному удовольствию. Так что…
— Жаль, жаль… Елена Максимиллиановна, могу ли я что-нибудь сделать для библиотеки? Деньги у меня есть.
— Деньги, Чижик, и у института есть. Книг нет. Тех, которые нужны — нет. Учебная литература — вся по разнарядке. На разнарядку выделенных денег хватает, да только и разнарядка часто не выполняется. Обещали пятьдесят учебников по госпитальной терапии, выделили тридцать, по фармакологии вместо сорока — опять тридцать, и так далее. Поэтому мы накупим всякой, скажу так, непрофильной литературы — чтобы фонды на будущий год не срезали. И будет она лежать, занимать место, пока не подойдет время списания.
— Понятно, — ответил я.
И мы расстались.
Пожарные, которые сами вывозят пожароопасную макулатуру, вместо того, чтобы составить акт и выдать предписание?
Пожалели, ну, конечно.
Пожарные.
Глава 3
18 сентября 1978 года, понедельник
Аудиенция
Предчувствие меня не обмануло: у входа в библиотечный сектор собралось человек двадцать, всякий норовил что-то спросить, пожать руку, похлопать по плечу, а то и по спине. Ну да, я — достопримечательность, а к достопримечательности каждому хочется прикоснуться. В Стокгольме это маленький Нильс, в Копенгагене — Русалочка, а здесь, стало быть, я.
Приветливость у меня выше средней, в обычных условиях на четыре по пятибалльной шкале. Но сейчас, после матча, моя приветливость истощилась, просела, и на людей малознакомых и вовсе незнакомых распространяется слабо. Наш-то курс выпущен, всё. А с младшекурсниками общался я редко, знакомств среди них не имел, тем более среди первокурсников. А тут как раз они, первокурсники — их в эту осень от колхоза освободили, пусть-де учатся. А остальные курсы на полях, за исключением сельхозотрядовцев, да и те тоже на полях, на тех, где платят полной мерой, без обмана. Студенту есть хочется не меньше, чем колхознику, порой даже больше, но у него ни огорода нет, ни кур, ни коровы, никакого натурального хозяйства. За всё приходится платить чистоганом, и потому вопрос заработка есть первейший вопрос выживания. Колхозники хитры, поднаторели в риторике, работать-де нужно по велению души, а не из-за денег, вы же комсомольцы. Но против
Все эти мысли мельтешили, пока я позорно бежал, вернее, перегруппировывался: пошёл не к главному выходу, а боковой лестницей поднялся на второй этаж, на третий, быстрым шагом перешёл в другое крыло и начал спускаться. Из нашего института шесть выходов, на случай пожара и прочих происшествий, но открыты лишь два. Первый, он же главный, и второй — в ректорском крыле, куда я попал.
На лестнице меня и перехватила девушка лет двадцати двух или около того. Симпатичная. Но не студентка. У студенток во взгляде я вижу вопрос, а у этой девушки — ответ. Она точно знает, что, где и почём в этой жизни. Ну, мне так кажется.
— Чижик? — спросила она меня, выдавая, что в институте недавно: меня здесь знают все, скажу не без гордости. За шесть-то лет учёбы примелькался. Она тоже знает, но больше по фотографиям, по программе «Время», а вживую видит впервые.
— Чижик, — согласился я.
— Вас хочет видеть Аполлинарий Галактионович, — сказала она.
— А вы, собственно, кто?
— А я, собственно, его секретарь, — и, поскольку я продолжал стоять, добавила: — Нина Аркадьевна.
Сказала это с видом снисходительным, с видом человека, ухватившего Господа за бороду.
Другой бы пошутил, мол, такая молодая, и уже с отчеством, но я не другой. Дедушка научил: с женщинами шутить позволено только в самом крайнем случае, а над ними — никогда.
— Хорошо, Нина Аркадьевна, я сейчас приду.
— Я вас провожу, — секретарша явно мне не доверяла.
— Проводите, — покорно сказал я.
Аполлинарий Галактионович Мурфенко, ректор нашего института, фигура легендарная. Обыкновенный студент никогда не переступает порога его кабинета, и даже не мечтает об этом, как космонавт не мечтает ступить на поверхность Солнца. Я студент не вполне обыкновенный, но чтобы пересчитать, как часто я бывал в кабинете ректора, хватит пальцев одной руки. Ещё и останутся пальцы.
Приёмная, она же секретарская комната, обновилась. Пахнет свежей краской — видно, летом был ремонт. Мебель новая, с претензией, хотя старая мне нравилась больше. В углу — радиола «Эстония», тоже новая. Зачем стоит — не знаю. Не думаю, что у Аполлинария Галактионовича есть время слушать пластинки. Может, на случай экстренного сообщения ТАСС?
— Подождите, — она оставила меня посреди приёмной, а сама прошла в кабинет ректора. Вернулась через пять секунд.
— Аполлинарий Галактионович приглашает вас, — сказала она на четверть градуса теплее, нежели прежде.
Я и вошёл.
Нет, этот кабинет не изменился. Да и чего ему меняться? Мебель классическая, вечная, старинный письменный прибор немецкого серебра, книжный шкаф с синими томами Ленина, красными — Большой Советской Энциклопедии, и болотно-зелёными — энциклопедии медицинской. На стенах портреты Ленина, Бурденко, Андропова и Гришина.
А сам Аполлинарий Галактионович вышел из-за стола и сделал два шага мне навстречу.
Однако! Никогда прежде такого не случалось.
— Здравствуйте, Миша! Что же вы к нам не заходите?