Во славу русскую
Шрифт:
Строганов заметил, как члены Правления словно по приказу головы повернули в его сторону и сидящего рядом Бенкендорфа: оба известны «кроткими» мерами.
— Ежели никак магометанство без многожёнства богопротивного невозможно — конец магометанству, — заверил лейтер Вышнего Благочиния.
Строганов не шелохнулся; в воображении своём схватился руками за голову. Быстро прирастающие числом приверженцы исламской веры обретут причину ненавидеть русских на вечные времена… Не слишком ли много врагов? Оказалось — фюрер только вошёл во вкус.
Пестель
Вернувшись мыслями на Родину из зловредной заокеанской державы, фюрер вспомнил о страшном наследии царской эпохи — военных поселениях.
— Одна мысль о военных поселениях, прежним правительством заводимых, наполняет каждую благомыслящую душу терзанием и ужасом. Сколько пало невинных жертв для пресыщения того неслыханного зловластия, которое с яростью мучило несчастные селенья.
Строганов оглядел присутствующих. Партайгеноссе единодушно осудили царское злосердечие, назвали «за» и «против» военных поселений, не найдя выгоды от их упразднения; решили наконец оставить их временно, но без срока. Пусть себе будут.
Наконец, они заслушали петицию губернских собраний о созыве Всероссийского Собора для учреждения постоянной власти взамен временной.
— Не готова ещё Русь-матушка к представительному управлению, — огорчился Пестель. — Лет десять-пятнадцать потребно, там посмотрим. А вы, Александр Павлович, на заметку возьмите губернских предводителей, коих особенно нынешняя власть не устраивает. Спросите с пристрастием, отчего не устраивает.
Строганов очеркнул фамилии подписантов. С недовольными Благочиние потом разберётся. И не факт, что ему удастся саботировать это предписание.
— Вона что удумали, выборы им! — сердито прошипел Бенкендорф. — А дайте-ка мне этот списочек, мой фюрер. — Завтра же накажу их под арест взять.
— Завтра — значит завтра. Я сам со списком поработаю. Может, ещё кого впишу.
На короткую память подручного Строганов понадеялся зря. Бенкендорф пришёл за списком с самого утра и хищно осклабился, увидев фамилии обречённых.
«Что же я делаю, — думал шеф К.Г.Б., глядя в чёрную спину выходящего из кабинета генерала. — Сам стал не лучше их».
Совершенно неуспешный в экономике, Пестель умудрился наладить центральных коллегий. Разумеется — московских, задержавшиеся в Питере и поспешившие во Владимир сами себе получились предоставленные; депеши туда из Верховного Правления долго идут.
Преданные лично Пестелю Бенкендорф и Дибич соседствовали с достаточно либеральным Корфом или равнодушными вроде председателя Коллегии образования Шишкова. Все они, включая самого Строганова, превратились в паруса и мачты корабля, которые лишались собственной воли,
Но что делать? Тысячу раз Строганов порывался снять чёрный мундир, положить на стол эсесовский партбилет и уйти в отставку. Но на его место тотчас придёт Бенкендорф!
Другой мыслью было зайти к главному фюреру и без лишних церемоний пустить ему пулю в лоб. Это спасло бы, наверно, в июне, в самом начале службы. Но теперь дело повернётся иначе. Пестеля торжественно проводят в последний путь, объявив народным героем, его убийцу публично вздёрнут, а на место фюрера заступит другой германец, не брезгующий править русским быдлом теми же методами.
К началу зимы Строганов описал бы своё внутреннее состояние одним только словом — безысходность.
Шпики доносили: народ отныне именует С.С., «Союз Спасения», не иначе как «стая сволочей», «стадо скотов» или «стыд и срам», а то и покрепче, русский люд всегда изобретателен на бранные прозвища.
Отвратно было в зеркало глянуть: оттуда смотрел на Строганова обер-фюрер К.Г.Б. — один из главных эсесовцев.
Недаром Руцкий натурально вздрогнул, услышав про СС. Или знал, или предчувствовал что-то.
Вторая полоса «Парижских новостей» открывалась статьёй о России.
«До Рождества Христова с очевидностью стало понятно, что переезд Верховного Правления во Владимир откладывается до неопределённости. Посему вождь повелел отмечание главного державного праздника затеять в Москве и в покинутой невской столице».
Я перевернул очередную газетную страницу. Новостям с востока французские газетчики отводили целые полосы. О чудачествах Верховного Правления, как и строгостях Вышнего Благочиния и Расправного Благочиния, парижане читать любили. В самой Франции царило сравнительное затишье, выборы в Национальный конгресс — только в следующем году, в заокеанских колониях порядок, не сравнить с бурной жизнью Руси.
С американских доходов мы с Грушей купили полдома на Монмартре. Часть денег с двух поместий мне удалось вывезти из России, кое-как обменяв на европейские франки и гульдены, пока инфляция не сожрала всё в ноль. Свободный обмен прекратился, меня выручил лишь мандат от Пестеля. «Партайгеноссе» Руцкий, пусть на самом деле и не состоящий в С.С., представлялся губернским чиновникам и банкирам лицом столь значительным, что отказу я не знал нигде.
Аграфена Юрьевна обустроила парижское жилище наше со всевозможным уютом, наняла лакея, девочкам — гувернанток, обучающих их французскому и немецкому, а также учителя музыки и манер. Я подумывал и здесь открыть практику, подобную госпиталю в Нью-Йорке, через сколько-то лет деньги закончатся. Да и девочкам нужно приданое. Маше-красавице, осаждаемой кавалерами, уже скоро. Но…
— Я принесла тебе чаю с вареньем и мёдом, дорогой! — супруга опустила поднос с моими любимыми лакомствами рядом с диваном, сама пристроилась рядом. — Так и просидишь как сыч целый день?