Во сне и наяву, или Игра в бирюльки
Шрифт:
— Вот это была моя ошибка, — вздохнула Евгения Сергеевна. — А теперь прошу вас, отпустите!
— У Алферова проситесь, чтобы он вас отпустил. Он ваш начальник, а не я. К сожалению.
— Но он не подписывает заявление.
— Ничем не могу помочь. — Шутов натурально пожал плечами.
— Или не хотите?..
— Если честно, и не хочу. Думаю, что мы с вами еще нужны будем друг другу.
— Зато я так не думаю.
— В жизни часто случается, что сегодня думаешь одно, а завтра — совсем-совсем другое. В мире постоянно происходит переоценка ценностей.
— Что же это за принципы, если их пересматривают?
— Есть личные принципы, а есть общие, высшие, так сказать. Когда того требуют интересы Родины, государства, честный советский человек обязан забыть о своих личных принципах. Как там у Маяковского?.. Во, наступать нужно на горло собственной песне. Прекрасные слова! Желательно, правда, чтобы песни у нас были общие. Или вы против общих песен?
— Нет, я «за».
— Вот и договорились, — одобрительно проговорил Шутов. — Работайте спокойно на прежнем месте и не мучайте себя лишними размышлениями. Вам все равно не разобраться в том, в чем вы пытаетесь разобраться. Для этого есть мы, а ваше дело — добросовестно исполнять свой долг. Большего от вас никто не требует. Время придет, поедете в Ленинград, об этом тоже мы позаботимся. А если кто-то о вас плохо думает, тем хуже для него. Вы меня поняли?
— И все-таки отпустите меня, я прошу вас!
— Опять вы за свое, — откровенно поморщился Шутов. — Я вас не принимал на работу.
— Ну зачем ломать комедию?!
— Комедию ломать мы не будем ни в коем случае. А работать вы будете там, где работаете. Пока. Или там, где укажут.
— Но я хочу уехать отсюда, уехать хочу! — почти выкрикнула Евгения Сергеевна. — Куда глаза глядят, лишь бы подальше.
— Ваши глаза отныне также должны глядеть в указанном вам направлении. Шаг вправо, шаг влево считается побег… Слышали?.. Вы уже не эвакуированная, уважаемая гражданка Воронцова, а ссыльная.
— Это… как же?.. — растерялась Евгения Сергеевна.
— Таким вот образом, да-с. Как жена врага народа и как лицо не вполне благонадежное. От более суровой ответственности вас спасли болезнь и наличие несовершеннолетнего сына. И мои старания. Вас не интересует судьба ваших друзей?
— Думаю, что судьба их незавидная, — молвила Евгения Сергеевна, — но с какой стати…
— Ваши друзья расстреляны, — жестко сказал Шутов.
— Господи, но за что?..
— Ваше счастье, что вы не знаете, за что, — усмехнулся зло Шутов. — А теперь идите. Живите, работайте, а когда понадобитесь, мы вас пригласим. Вообще-то вам надлежит приходить отмечаться, но уж ладно, снимаю с вас эту обязанность.
— Я не хочу, не хочу! Оставьте меня в покое! Что я вам сделала, за что вы преследуете меня?! — Она сдавила руками виски, в голове рождалась ставшая уже привычной боль.
— Думаете, я хочу сидеть здесь и заниматься грязными делишками всякой швали?.. Нет, я тоже хочу с оружием в руках защищать Родину и мой народ! А мне приказали быть здесь, мне объяснили, что сегодня и здесь фронт, и я выполняю приказ. Нет у нас выбора, ни у кого нет. А вы ведь хотите как можно скорее встретить
— Кто бы знал, как хочу!
— Это зависит от вас, — уже мягче, доброжелательнее сказал Шутов. Он умел менять интонации.
— Но я не могу… — прошептала Евгения Сергеевна.
— Сможете. Захотите выжить, дождаться победы, вернуться домой и вырастить сына — сможете.
— Это… Это…
— Только без истерик и без слез. Второй раз больницы не будет, сами приведем в чувство. Учтите, дело по обвинению вас в пособничестве врагам народа и гитлеровским агентам не закрыто, оно только приостановлено, и в любое время его можно возобновить.
— Возобновляйте, — выдохнула Евгения Сергеевна. — Мне безразлично. И плакать перед вами я не буду, — до крови закусив губу, сказала она. — Но вы меня не заставите…
— Заставим, если потребуется. А сейчас подпишите один документ. — Шутов достал из стола желтую папку, аккуратно развязал тесемки, вытащил какую-то бумажку и придвинул Евгении Сергеевне — Ознакомьтесь и распишитесь.
— Что это?
— Подписка о неразглашении.
— А что я могу разгласить, если я ничего не знаю?
— Тем более это вас ни к чему не обязывает.
— Но зачем тогда подписка?
— Затем, что никто — никто, подчеркиваю! — не должен знать о наших с вами встречах и разговорах. Вы были у нас, чтобы отметиться как политическая ссыльная. И пожалуй, будет лучше, чтобы вы впредь являлись ко мне еженедельно по субботам. Вот об этом пусть знают все ваши знакомые и сын в том числе. Можете высказывать недовольство, возмущаться, можете ругать нас. И даже чем сильнее будет ваше возмущение, тем лучше. Подписывайте, подписывайте. Сам по себе этот документ ровным счетом ничего не значит. Если, разумеется, не станете болтать лишнего.
— А если не подпишу?
— Отказ дать подписку о неразглашении карается законом наравне с самим разглашением, — объяснил Шутов. — А вот эта папочка… — он потряс ею, — эта папочка кое-что означает…
Тут Евгения Сергеевна вспомнила про Надежду Петровну и подумала, что наверняка и она сидела на этом самом стуле, наверняка и ей дали подписать такой же документ. И цена, разумеется, также была высокой — свобода, хотя бы относительная свобода, или лагерь. В лучшем случае лагерь. И еще подумала, что неспроста на свободе их оставили вдвоем. Неспроста. Здесь ничего не делается просто так, все имеет какой-то смысл. Она даже хотела спросить об этом у Шутова, но не успела. Он, словно угадав ее мысли, спросил сам:
— Какие у вас отношения с гражданкой Володиной?
— Я уже вам говорила, что никаких. Она — учительница, я — мать. Больше ничего.
— Ну почему же? Милая, красивая женщина. И возраст у вас для дружбы вполне подходящий.
— Разве возраст в данном случае имеет значение?
— Неестественно, что вы не дружите. Мне жаль ее. Была так сильно влюблена во врага… Вам он тоже нравился?..
— Ерунда какая, — сказала Евгения Сергеевна.
— Жизнь есть жизнь. А я, признаться, думал, что он делал вам предложение.