Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Кутузов Евгений Николаевич

* * *

Здесь я вынужден нарушить чистоту жанра.

Несколько дней назад по телевидению была передача о детском приемнике-распределителе, о том, в каких условиях там содержатся дети, вовсе не обязательно малолетние правонарушители. Видеть этих и без того обездоленных, несчастных детей, слушать их рассказы, как издеваются над ними старшие ребята и взрослые работники приемника, было жутко. Не хотелось всему этому верить. И правда, спустя еще несколько дней в газете появилось «открытое письмо» высокого милицейского начальника, который опровергал все, что показывали и рассказывали по телевидению.

Не знаю, кто тут прав, судить не берусь, потому что знаком с подобными учреждениями военных и первых послевоенных

лет, а с тех давних пор многое изменилось (должно было измениться) в лучшую сторону. Все-таки мы живем в цивилизованном, просвещенном обществе. Однако и телевизионная передача, и «открытое письмо» в газете заставили меня задуматься…

Всем известно, что карцеры (штрафные изоляторы — ШИЗО, гауптвахты и проч.) существуют и поныне в колониях, в детских исправительных учреждениях, в армии, в так называемых лечебно-трудовых профилакториях. И вот тут возникает непростой вопрос: насколько законна система таких наказаний, насколько она законна в принципе?..

Давайте разберемся.

Признать человека виновным в совершении преступления может только суд, и только суд — никто больше — имеет законное право лишить человека свободы на определенный, в зависимости от уголовно наказуемого деяния, срок. Но ведь пребывание в том же карцере или на гауптвахте, в сущности, есть лишение свободы! Пусть относительной, урезанной судом либо присягой, но все же свободы. К тому же условия существования в карцере, например, не идут ни в какое сравнение даже с условиями существования в колонии особого режима. Тут речь уже идет не только о лишении и без того урезанной свободы, но также о лишении права на пищу. А карцеры, между прочим, есть и в следственных изоляторах (нынче тюрьму стараются не называть тюрьмой), где люди находятся и вовсе до суда, то есть эти люди еще не признаны по закону виновными в совершении преступления, а попадая в карцер, как бы вторично лишаются свободы и всех прав. Увы, заведения эти, какими бы словами их ни называли, имеются и в детских колониях, и в специальных ПТУ, и в приемниках-распределителях.

Меня, как и любого полностью свободного гражданина, отправить на несколько суток в заключение не может и сам министр внутренних дел, и даже сам Генеральный прокурор— только суд, хотя бы и формальный. А вот малолетнего правонарушителя, находящегося в ОПТУ, безнадзорного мальчишку, сбежавшего от деспота отца и оказавшегося в приемнике, солдата, выполняющего свой священный гражданский долг, почему-то имеет право отправить в карцер, на гауптвахту едва ли не любой работник перечисленных учреждений или прапорщик. Не говоря уже о тех, кто отбывает наказание, отмеренное судом. В этом случае вообще все просто. А ведь тот же карцер (пусть ШИЗО, какая разница) — это не что иное, как тюрьма в тюрьме, но с более жестким режимом. И не надо забывать, что пребывание в ШИЗО автоматически лишает заключенного возможности досрочно освободиться, что предусмотрено некоторыми статьями Уголовного кодекса. В реальной жизни получается, что какой-нибудь надзиратель-воспитатель берет на себя функции народного суда! Все без исключения функции: он и обвинитель, и судья, и… народные заседатели. (А мы еще рассуждаем о суде присяжных!) При всем при том далеко не всегда отправляют в карцер за грубое нарушение режима. Бывает достаточно непочтительно ответить тому же надзирателю, не «уважить» его, а то и просто не понравиться ему. Поистине, была бы шея, а хомут найдется.

Убежден, что и в армии (возможно, тем более в армии) наказание в виде ареста является также незаконным. Ибо солдата никто не лишал гражданских прав и свобод, почему же это позволительно прапорщику?..

Понимаю, что иногда необходимо изолировать человека от коллектива. Однако это редчайший случай, и в таких ситуациях нужно хотя бы разобраться, хотя бы получить объяснения. И уж если все-таки допустимо наказание арестом, то пусть это право принадлежит старшему начальнику, и быть может, не одному ему. И никто, даже суд, не должен иметь права лишать

человека пищи, нормального сна и воздуха.

* * *

Когда истекли пять суток, Андрея опять отвели к начальнику приемника.

— Ну что, успокоился? Недооценил я тебя, шпана.

— Я не шпана, — сказал Андрей. Его бил озноб. И от холода, и от пережитого страха, а главное, от обиды и несправедливости.

— Допустим, что ты не шпана, — с усмешкой проговорил начальник. — Тогда кто же ты? Герой нашего времени?

— Человек.

— Челове-ек?! — Начальник даже привстал от неожиданности и удивления. — Человек — это… До человека тебе еще дорасти надо, Воронцов. До-рас-ти! Если ты вообще когда-нибудь им станешь, в чем я сильно сомневаюсь.

— А вы не сомневайтесь, — буркнул Андрей.

— Хотелось бы, да вот не получается. Да что там! — Начальник хотел было махнуть левой рукой, но культя только приподнялась и рукав вылез из-под ремня. — Говоришь, что отец погиб на фронте? Хорошо, я верю тебе. Так за что, думаешь, он кровь свою пролил? Чтобы ты шпаной стал?.. Он шел на смерть, как и другие солдаты, с надеждой, что сын его станет настоящим человеком, а ты?! Эх ты, Воронцов. Ты же посмел ударить женщину!

— Она сама первая ударила, — сказал Андрей. — Сначала ухо выкрутила, а потом по лицу била.

— По лицу, — вздохнул начальник, тяжело опускаясь на стул. — Это плохо, просто никуда не годится, когда бьют по лицу. У нее нервы не выдержали. С такими, как ты, поработаешь — никакие нервы не выдержат. Тут стальные канаты нужны.

— А какой я, какой?.. — выкрикнул Андрей, и на глазах у него выступили слезы. — Что я сделал? Почему никто мне не верит? Я вам правду говорю, а вы не верите!

И его словно прорвало. Захлебываясь словами п слезами, он рассказал все, как было на самом деле. В том числе и про отца, и что мать не умерла, а повесилась, и что его забрали и привезли сюда, хотя хозяева, где они с матерью жили, просили оставить его у них…

Начальник с интересом, внимательно выслушал сбивчивый рассказ Андрея и, кажется, поверил ему. Во всяком случае, все это было похоже на правду. Такое не придумаешь. Да такое и в голову не придет малолетнему воришке…

У всех, кого доставляли в приемник, была одна, общая версия: отец погиб на фронте, мать умерла. Без каких-либо вариаций. В лучшем случае — потерялся, отстал от матери. А тут… Безусловно, размышлял начальник, мальчишка рассказал правду. И не похож он, зареванный, на обыкновенного беспризорника, бродяжку и тем более на изворотливого воришку. Не в том дело, что он плакал, — это они умеют все, когда им выгодно поплакать. Но было в нем что-то такое домашнее, семейное, а в его рассказе, обратил внимание начальник, не проскользнуло ни одного жаргонного словечка. Однако в сопроводительных документах было написано, что задержан он «за беспризорничество на рынке города Койва, документов не имеет, подозревается в совершении карманных краж и направляется в детский приемник-распределитель для дальнейшего препровождения в детскую исправительную колонию»… Были, значит, основания для этого? Или не было?.. Если мальчишка не врет, в чем начальник уже почти не сомневался, если только допустить такое, тогда получается, что в документах ложь?.. А этого не может быть! Не должно быть. Ведь это официальные документы, с подписями ответственных лиц, с гербовыми печатями, документы, которые будут сопровождать мальчишку, куда бы он ни попал отсюда…

— Базар-то в Койве большой? — спросил начальник. Задавая этот вопрос, он, пожалуй, и не думал вовсе подловить Андрея, просто спросил, вспомнив, что именно написано в сопроводительных документах. Да и не был он ни следователем, ни оперативником, чтобы задавать каверзные вопросы. Направили после госпиталя работать в приемник, вот и работал, убежденный, что сюда попадают малолетние правонарушители и беспризорники. Задав же вопрос, он понял, что более все же пока хочет верить Андрею, нежели верит. И ему сделалось стыдно.