Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Кутузов Евгений Николаевич

— Воронцов, значит?

— Да, — подтвердил Андрей и передернулся — куртка больно жала под мышками.

— Не вертись, стоять смирно! — Начальник поправил пустой рукав, норовивший вылезти из-под ремня. — Где же я тебя видел раньше, а?..

— Не знаю, — удивленно сказал Андрей. — Я вас никогда не видел.

— Еще бы! — Начальник усмехнулся и, наваливаясь грудью на стол, резко спросил: — Из какой колонии бежал? Отвечать быстро!
–

— Я ниоткуда не бежал…

— Ты мне туфту не гони, я тебя сразу узнал. Из Красноуфимской рванул?.. Какого же черта тебя занесло в эту Койву?

— Мы там жили.

— Понятно. Жил с мамой, она

умерла, папа погиб на фронте, и ты, бедненький, остался сироткой?..

Андрей молчал. Прошло всего три дня после похорон матери, и при напоминании о ее смерти спазм сдавил ему горло. Он едва сдерживал слезы. А на столе, перед глазами начальника, лежал большой желтый конверт, на котором крупно была написана его, Андрея, фамилия. Значит, в конверте должны быть его документы. Почему же тогда начальник спрашивает, как он попал в Койву?.. В документах наверняка все написано…

Не знал Андрей, да и откуда ему было знать, что Шутов распорядился оформить его как беспризорника, задержанного без документов за подозрение в карманной краже. А метрику Андрея Шутов оставил у себя. Трудно сказать, зачем он сделал это. Возможно, таким способом мстил покойной Евгении Сергеевне за ее строптивость, рассчитывая, что без документов Андрей скоро затеряется в какой-нибудь колонии, сгинет среди настоящих беспризорников, мелких воришек, но даже если выживет, все равно навсегда потеряет связь с нормальным миром, забудет и своих родителей, и свое детство. Никто не станет проверять его басни, потому что никому нет до него дела. А там путь один — сначала колония, потом лагеря. Всего же вернее, был убежден Шутов, мальчишка и не будет рассказывать правду, всю правду. Он смышленый и поймет, что правда не в его интересах. Да и мать наверняка научила, чтобы молчал об отце. В общем-то Шутов не ошибся.

— Щипач? [4] — спросил начальник.

— Что вы сказали? — не понял Андрей.

— И все-таки я тебя где-то видел, — проговорил начальник и, прищурившись, снова оглядел Андрея. — У меня хорошая память на лица, а у тебя запоминающееся лицо. Ладно, Воронцов, или как тебя там, потом разберемся. — Он встал и ловко, одной рукой, оправил гимнастерку. — Сейчас пойдем в группу.

Он привел Андрея в большую комнату, посреди которой на единственном стуле сидела женщина средних лет, в очках. Перед ней на полу, полукругом, сложив по-турецки ноги, сидели мальчишки, человек тридцать. Все они были в серых куртках и в серых штанах, все наголо остриженные, и оттого у всех, так казалось, оттопыривались уши.

4

Щипач — карманный вор.

Едва начальник, подтолкнув Андрея вперед, вошел в комнату, женщина вскочила и скомандовала:

— Встать!

Мальчишки дружно встали.

— Новенького вам привел, — сказал начальник. — Внимательно присмотритесь к нему. Потом доложите свои соображения. И продолжайте заниматься. А ты, Воронцов, чтобы без фокусов мне! — Он повернулся и вышел.

Женщина, а это была воспитательница, разрешила всем сесть и обратилась к Андрею:

— Фамилия?

— Ну, Воронцов…

— Без ну! — строго сказала женщина. — Имя?

— Андрей.

— Откуда прибыл?

— Из Койвы.

— За что?

— Просто привезли, ни за что.

— Что же, ты прогуливался по улице, а тебя просто так забрали и доставили сюда?

Мальчишки захохотали,

им было смешно.

— Встать! — скомандовала воспитательница.

И все встали.

— Садись!

И все сели.

— Встать!.. Садись!.. Встать!.. А тебе, Воронцов, особое приглашение нужно? Все сидят. Воронцов разминается один. — Она подняла руку, подержала недолго, а потом посыпались резкие, частые команды: — Встать! Садись! Встать! Садись!..

Андрей тяжело дышал, громко стучало в висках, ломило коленки, к тому же мешала тесная одежда, и он поднимался и садился с большим трудом. Перед глазами мелькали круглые головы мальчишек с оттопыренными ушами и злое, с насмешливо поджатыми губами лицо воспитательницы. А вот голос у нее был вовсе не злой, но даже приятный, похожий на голос артистки, которая пела русские народные песни. Мать любила ее слушать.

— Встать! Садись!..

И наступил момент, когда Андрей выбился окончательно из сил. Он не мог больше подняться на ноги.

— Встать!

— Не могу, — переводя дыхание и облизывая сухим языком сухое же нёбо, сказал он.

— Встать! — повторила воспитательница.

— Не могу.

Воспитательница подошла к Андрею, наклонилась над ним и схватила его за ухо, пытаясь поднять. Андрей рванулся, вскрикнул от дикой боли и… вскочил на ноги. Он дрожал весь. Потрогал пальцем ухо — на пальце остался след крови.

— Можешь?.. — сказала воспитательница. — Садись!

— Не буду. — Андрей напрягся, готовый к отпору.

— Ах так! — Воспитательница размахнулась и ударила его по лицу.

Особенной боли он не почувствовал, но явственно услышал звонкий шлепок. Обида захлестнула его. Он не выдержал и тоже ударил воспитательницу по руке.

— Бандит! Сволочь! — уже совсем не песенным голосом закричала она, чуть отступая назад, ближе к двери. — В карцер! Я тебе покажу, уркаган проклятый, как распускать руки! Я сгною тебя в карцере!..

А тем временем кто-то из мальчишек успел позвать дежурного надзирателя. Он буквально ворвался в комнату, опытным глазом мгновенно оценил обстановку и, схватив Андрея за руки, больно вывернул их за спину. Воспитательница несколько раз наотмашь ударила по лицу. Из носа пошла кровь. Но Андрей не заплакал, не запросил прощения. Он стиснул зубы и зверьком смотрел на нее.

— Ишь как смотрит! — сказала она. — Наглец какой, подумать только! Ударил меня и еще скрежещет зубами. Пять суток карцера!

— Сама первая ударила, — сказал Андрей.

— Не разговаривать! — завизжала воспитательница и топнула ногой. А надзиратель сдавил запястья, и от острой, жгучей боли Андрей едва не потерял сознание, в глазах поплыли фиолетовые круги.

Карцер это холодная, сырая клетка в подвале старинного барского дома. Каменные стены, каменный пол, каменный сводчатый потолок, с которого в одном углу беспрерывно капала вода. Дверь с «волчком», обитая железом, напротив двери — голый топчан, а над дверью— лампочка, прикрытая проволочной сеткой. Лампочка горела круглые сутки, и, хотя была она маломощная, тусклая, едва освещала помещение, свет ее давил на глаза и мешал спать. А спать было положено на голом топчане, без одеяла и только ночью. Днем вообще нельзя ложиться. Но самое страшное в карцере — крысы. Они свободно шныряли по полу, не обращая внимания ни на свет, ни на Андрея, длинные хвосты волочились за ними и, казалось, шуршали. Когда приносили еду — один раз в день, — крысы щерились и злыми маленькими глазками следили за Андреем, готовые напасть на него, и поэтому он ел стоя…