Во веке веков
Шрифт:
Ольга Сергеевна прощально стала оглядывать дедову стоянку – шалашик с брошенными на него удилищами, сохнущую на ближних кустах сеть, проступающие из лесного сумрака деревья, кучу хвороста у тлеющего кострища. На её красивом строгом лице появилась лёгкая улыбка сожаления – может быть, по чему-то несбывшемуся. Гаврила Матвеевич понял это, когда взгляд её зацепил и его, дал разглядеть в её глазах смешинку весёлой жалости, похожую на насмешку.
Спохватившись, она отвела взгляд и побежала по берегу. А Гаврила Матвеевич с загоревшимся лицом, на подгибающихся ногах добрался до шалаша,
Молодо зелено, поиграть велено
В избу вошёл Сашка. Пригнув голову, чтоб не мести пышным чубом по потолку, он быстро глянул в окно и, примирившись с тем, что мать ещё держит Ольгу Сергеевну у ворот, сел на табуретку против деда так, чтобы видеть происходящее во дворе.
Был он босой, в гражданских штанах, без рубашки. Только стесняться домашнего вида, по дедову разумению, Сашке было лишне. Внук и лицом пригож, и силушкой в деда. Плечи сбиты крепко, как напоказ, грудь выпуклая, широченная. В ласковой и вроде бы удивлённой улыбке на его румяном лице, в быстрых озорных глазах проглядывалось ещё что-то юношеское, но мужская стать превращала его в ладно скроенного породистого красавца. Тут было что показать и чем гордиться. И дед гордился первым внуком (Василиса в счёт не шла – девка), видя в нём собственное повторение, и вновь молодел, с последним азартом переживая его заботы. Все думы свои побоку враз!
– Сашк, пойдем сома ловить? Один я и браться не стану – пять пудов верных в нём будет.
– Погоди, дед – а. – отозвался он с протяжкой «а», как звали Гаврилу Матвеевича внуки. – До другого лета покорми его. Лягушек, что ли, мало?
Сашка поглядывал в окно на разговорившихся женщин и в душе сердился на мать: не уймётся никак, всё тараторит, тараторит. А там Ирина ждёт Ольгу Сергеевну.
– Лягушек он и сам глотает. Я ему ворон стреляю. После гулянки, под утро, слетаем и прихватим сомину. В часть с собой увезёшь подарочек. А, Саш?
– Не могу, понимаешь…
– С девчатами так… Много в них заманности для нашего брата поднамешано. И не хочешь, так не устоишь…
Гаврила Матвеевич опять хитро прищурился, поглядывая на внука. Видел, как он кипит-булькает, словно самовар, но не торопил расспросами, знал, сам сейчас выложит…
– Жениться буду. – Сашка впился взглядом в деда: одобрит, нет?
– Эк тебя крутануло!
– Заладил…
– Во, дурак! Дело-то человеческое. Поймался, может, – так и скажи. У нас в роду все до девок жадные были. Из-за меня так и сейчас старухи ругаются меж собой. И отец твой сестрицу-то Василису до свадьбы завернул. Эх, делов было…
Опять смеялся Гаврила Матвеевич, сотрясая густую растительность на лице. Кивнул на двери:
– Привёл мать твою под вечер. Встали у порога и не знают, что говорить. А она махонькая, в сарафанчике сереньком… Как вдруг заревёт в три ручья. Её не отдавали за нас: шибко я с отцом её резался из-за Агрофевны. Да знаешь ты её – двоюродная тётка дружка твоего Петьки Сапожкова. Сейчас она кривобока, а тогда хороша была. Да… Не бывать
– Ирину Морозову.
Сашка почувствовал облегчение, когда увидел в окно подъезжавшую ко двору телегу: матери пришлось прервать беседу, прощаться, чтобы открыть ворота. Теперь Ольге Сергеевне минут десять идти до своего дома, прикинул он, если ещё кто-нибудь не остановит. Возле дома она крикнет: «Ири-ноч-ка!». Иринка выпорхнет из калитки, повиснет у матери на шее, да ещё ноги подогнет. Сашка видел раз такую картину, – запищит что-то, заворкует и только после замечания матери догадается взять у неё кошелку. А потом войдут в дом, представил Сашка, и… Нет, не сразу, наверное, скажет. Выждет.
– Дед – а, ты чего молчишь?
Гаврила Матвеевич не ожидал такого поворота и растерянно соображал, как быть?
– Н-но! Н-но! – звонко донеслось со двора.
Костик ввёл во двор под уздцы лошадь. За телегой не торопясь вошёл отец. В линялой голубой косоворотке, с распахнутой душой, крутогрудный, как все Валдаи, да с гвардейскими усами, он казался особенно крупным рядом с матерью, забегавшей возле него колобочком. Улыбались, довольные, что в дом привезли добро.
– Дед – а, ты чего? Не нравится?
Сашка делал вид, будто не понимает деда. Ирина училась с Костиком, дружила с ним, приходила в эту вот горенку готовиться к выпускным экзаменам. Они собирались вместе поступать в Ленинградский университет, и, по деревенским соображениям, их считали женихом и невестой. И вдруг он, Сашка, встал на пути родного брата. Потому и молчит дед, прячет глаза.
– Приехали, что ль? – Дед отвалился от стены, легко поднялся и, ступая босыми ногами по скрипучим половицам, слегка пригнув голову, пошёл из избы. – Пошли, Сашк, подмогнём. Мне мука горбы хорошо проминает. Привык с молодости таскать на мельницах. Эх, сколько же я этих мешочков перекидал. Не совру, наверное, – мильён!
Хитрил дед, понял Сашка.
Муку перетаскали быстро. Пока мать с отцом вытряхивали над ларем мешки, а Костик отгонял в конюшню лошадь, Сашка понёс с дедом в сарай отруби и там припёр его:
– Дед – а, ты не молчи. Твой совет главный. Говори прямо всё.
– Тяжкий камешек подвесить на меня хочешь. Вы оба мне, как две руки: хоть ту режь – больно, хоть эту.
– Да любит она меня! Ме-ня – а не его. – злился Сашка: если дед не понимает, то с родителями будет труднее. – Ты можешь это понять?! Пожениться с ней сговорились.
– Ну, если любовь да совет, чего толковать. Девушка хороша. Тонка, правда. Как рябинка, что за МТС стоит. Как пройду мимо, всё она говорит, говорит, лопочет листочками.
В словах деда послышалась непривычная ласковость. Смотрел он в тёмный угол сарайчика, а глаза его ясно светились, словно видел он ту рябину, к которой Сашка ходил с Ириной во время вечерних гуляний. А может, тоже гулял там в своё время, догадался Сашка, и нежность, колыхнувшаяся в груди, толкнула его к нему; он обнял его, уткнулся лицом в бороду, благодарно стиснул в объятиях.