Во веке веков
Шрифт:
– Что теперь делать, батя? Не простит как, а?..
Галинка слушала, прикрыв глаза, замирая от сладостной расслабленности; слёзы сбегали к подбородку и падали на руку, державшую монисто. Приблизилась Зорька, лизнула лицо и ещё полезла шершавым языком слизывать слёзы со щёк – нашла солёненькое. Будет тебе, увернулась и обняла теплую и ласковую коровью морду.
– Да-а… – сожалеючи протянул с выдохом Гаврила Матвеевич. – Раскинул ей печаль по плечам, пустил сухоту по животу. Поладишь, конечно; муж с женой бранится, да под бок к ней ложится. А я тебе вот что
– Люблю её, батя… Уж так люблю: в постели за руку держу, а спать не могу – потерять боюсь.
Светло улыбаясь сквозь слёзы, Галинка осторожно ушла из коровника.
Ополоснула лицо и опять заплакала от ликующего, толчками бьющего откуда-то изнутри ощущения радости. Подбежала к зеркалу – какая там она радуга да жар-птица? – смахнула слёзы, вглядывалась, вглядывалась и рассмеялась, прыснула по-девчоночьи, счастливая и смущённая.
Зажили они с Тимофеем как одной душой. Растили детей, дом построили, выдали замуж Василису и принимали в жизнь внуков. И всё время с ними – сперва Ангелом-хранителем, а потом, после тюрьмы, просто дедом Гаврилой – стоял рядом и оберегал их счастье свёкор. Как доброго домашнего Бога почитала его Галинка, а теперь уже – Галина Петровна. Ревновала его к детям, когда они, подрастая, от него оттесняли её. И когда выпадал случай оказать свёкру услугу, как сейчас вот – постричь бороду, – она делала это с великим старанием.
– Папа, хорошо ведь получилось. Гимнастерку наденешь да галифе – и всё как надо.
Окончив стрижку, Галина Петровна придирчиво осмотрела свою работу.
– Правда, получилось, Тимош?.. Как жених стал. Или тут ещё подрезать?..
Гаврила Матвеевич встревожился: неужто и она знает про Ольгу Сергеевну, что ночевала у него в шалаше? Глянул из-под лохматых бровей на невестку – крутит головой; и так и эдак, любуясь его бородой; лицо ясное, без лисьей Василискиной хитрости в глазах. Не знает, видно, ничего, успокоился дед. Присматриваясь к невестке, заметил на лице её новые морщинки: две в переносье сложились и пошли вверх, и за ушами наметились. Но в остальном лицо ещё было сочным, кожа – гладкой, шелковистой. С девичьей поры остался у неё и ласковый свет в глазах: смотрит, будто хочет руку протянуть и погладить. Да и говорит всегда ласково, как с малым дитём.
– Пап, ты глянь в зеркало-то, глянь…
Гаврила Матвеевич поднялся с табуретки, сбросил простыню и подошел к зеркалу – на него уставился из рамки хмурый, с короткой бородкой моложавый мужик. Удивился – и мужик в зеркале глуповато вскинул брови, отвалил челюсть с куцей бородой, а потом и расхохотался.
– Эх-ма, жизнь пошла: ни сохи, ни бороны, ни усов, ни бороды. Тимофей, гляди, как девки тваво батьку обкарнали. Яль это, аль не я?.. – топтался перед зеркалом Гаврила
Тимофей Гаврилович был сдержан в проявлениях чувств и только глаза его, вспыхнув весёлым огоньком, показали, что он разделяет приятное удивление отца. Галина Петровна, довольная тем, что её старания оценили, зарумянилась и смело подхватила шутку свёкра:
– Женишься на одной – других обездолишь. Как им без ласки?
– Неужто пропадут?
– Добрый пастух не о себе заботится, о стаде.
– Э-э, Галинка… Со всего свету не соберёшь цвету. Мне б хоть одну подобрать, чтоб век скоротать.
Признание мужских заслуг льстило. Он выше вздёргивал голову, строго хмурился, стараясь справиться с простодушно-глуповатой улыбкой, которая неудержимо выплывала на лицо, выдавая его самодовольную радость, что крепок ещё телом, не в обузу семье, да вот и утех ещё не лишен. Камешек о женитьбе тоже не случайно бросил: как отнесутся?.. Может, и не выйдет ничего из задумки, так ведь сума – нищему не помеха.
– Что-то долго ты подбираешь, – посмеивалась невестка. – С семнадцатого, кажется? А сейчас сорок первый. Отними-ка, Тимоша, сколько будет?
– Двадцать четыре.
– Ого-го!
– Жениться б не беда, да не идут за меня. Сороку взять – щекотлива, ворону взять – картавита, взял бы сову-госпожу – так сватов не сыскать.
– Вот дед, окаянный, форсит, как молодой, – ткнула его невестка в бок. – Агрофевна-то, наверное, глаза проглядела, глядючи на тебя. Как ни выйду на улицу, всё она сидит на лавочке да на окна твои посматривает. Старая любовь крепко помнится.
Галина Петровна выглянула в окошко, выходящее на улицу, чтоб доказать правоту своих слов; ещё раз посмотрела в окно с раздумьем во взгляде и сказала с непонятным пока беспокойством:
– Зацепин идёт… К нам, вроде…
Тимофей Гаврилович поднялся из-за стола и пошёл встречать свата.
– Один шагает… Не в праздничном… – сообщила Галина Петровна. Повернулась от окна – мужа не было в избе, а Гаврила Матвеевич с неожиданной озабоченностью доставал из сундука свой праздничный наряд – рубаху, брюки-галифе, хромовые сапоги – и швырял их за занавеску на кровать, чтоб переодеться там.
– Галина, ты споро сюда медовуху принеси и водку. А лучше так: графинчик водкой жени и пометь мне его.
– Чего затеял ещё? – Галина Петровна присмотрелась к свёкру и по его спешке, по глазам, хитро блеснувшим сквозь прищурившиеся веки, догадалась – не озорует. И смех Василисы был не просто так – чего бы над бородой смеяться, и закрутился дед сразу, как услышал про Зацепина.
– Пап, что случилось?..Аль беда какая? – встревожилась она. – С Сашей, наверное? Да не томи душу.
– Какая беда? Чего сомлела? – рассердился Гаврила Матвеевич. Ведь какой народ эти бабы: одной скажешь – хохочет, другой – плачет. А Галинке, пожалуй, и надо сказать всё, решил он. В девках-то бедовая была! – Слушай, Галина. Зацепин зачем пришёл, сообразила?..