«Во вкусе умной старины…» Усадебный быт российского дворянства II половины XVII - I половины XIX веков, по воспоминаниям, письмам и дневникам.
Шрифт:
Собственно историческая литература пересекалась с переводной исторической беллетристикой и сочинениями на исторические темы, вроде «Халдейской повести Арфокад» П. Захарьина или «Кадма и Гармонии» М.М. Хераскова. А эта литература, в свою очередь, плавно перетекала в нравоучительные романы, вроде «Злосчастного замужества девицы Гарви», «Несчастного Никанора или приключения российского дворянина» или (прошу прощения у утомленного читателя) «Жизни Констанции, благородной девицы, самою ею описанной в письме к девице, желающей вступить в монашеское состояние».
Во времена Петра основным языком культуры была латынь. Даже по-русски книги писали с использованием латинских конструкций, языком тяжелым, громоздким и неповоротливым. Когда же
239
Архив кн. Воронцова… С. 144.
Французский язык был языком образования и Просвещения, языком Вольтера и Гельвеция, Монтескье и Руссо. И российские помещики читали энциклопедистов. Кто — запоем, кто — основательно и вдумчиво, большинство же — следуя особой моде на «новых философов», как их тогда называли. В России конца XVIII века имя Вольтера было не просто нарицательным — оно стало паролем, знаком приобщенности к современной культуре. Его можно было и не читать, но надо было знать, а еще лучше — держать в библиотеке. Это становилось признаком хорошего тона. (Как писал Батюшков в 1804 году: «Тут Вольтер лежит на Библии, календарь на философии».)
Наставительная литература ориентировалась на юношество и отражала новый, просветительский взгляд на человека и общество, что отражалась и в названиях книг: «Нравственная философия», «Должность человека и гражданина», «Приятное и полезное препровождение времени». Появилось и разделение на книги престижные, но практически нечитаемые («Статьи о философии и ее частях», переведенные из Энциклопедии русским просветителем Я.П. Козловским или «Критическая история» Якова Брукера) и не престижные, зато всеми читаемые — сентиментальные романы.
Безусловным чемпионом и автором «бестселлеров» того времени был в России Дюкре дю Мениль. Чуть ли не каждый второй мемуарист вспоминает его романы «Лолота и Фанфан» и «Алексис или домик в лесу». Много было поклонников и у Анны Рэдклиф, соединившей в своих творениях традиции английского «готического романа» и сентиментальной прозы.
А что же русские авторы? До конца XVIII века по-русски читали или переводную, или научную литературу. «Знали» Сумарокова («Кто только умел читать по складам — и тот уже знал, что был на Руси Александр Петрович Сумароков, об нем рассказывали сотни анекдотов…» [240] ). Державина, Дмитриева, Княжнина провинция не знала. Читать же художественную литературу по-русски помещиков научил Н.М. Карамзин. До него лишь одно произведение российского автора входило в обязательный набор чтения наряду с Плутархом, Иллиадой и «Телемахом» Фенелона.
240
Помещичья Россия… С. 141.
Это «Душечка» И.Ф. Богдановича. Ее читали и любили все: от снобов, читавших по-русски только «Московские ведомости», до тех помещиков, которые и русскую, и французскую книжку лишний раз предпочитали в руки не брать. Только на ней выросло минимум три поколения российских дворян.
Н.М. Карамзин первым сделал русский язык языком современной европейской культуры, он всей своей жизнью закрыл брешь между провинциальной (по отношению к Европе) русской словесностью и вполне европейским сознанием большинства русских дворян. В итоге — на всю первую треть XIX века
По мере того, как чтение книг и журналов становилось привычным делом, вырабатывалась особая практика, утверждавшая за книгой обязательное время в усадебном распорядке. Книги читали или перед обедом, или вечером. Преобладающей манерой чтения среди помещиков стало чтение вслух [241] . Это, конечно, не значит, что книг не читали в одиночестве. Но чтение вслух вводило книгу в ряд общих усадебных занятий, таких, как прогулка или обед, и было близко старому обычаю что-либо делать под пение сенных девушек. В таком виде чтение было привычнее старшему поколению помещиков, становилось семейным делом.
241
КИРЕЕВ М.Н. Записки. // Русская старина. 1890. № 7. С. 56.
Книги, за которыми в XVIII века надо было ездить в Москву, в начале XIX века приобретали у разносчиков. В Москве их только переплетали, например, у известного переплетчика Никиты Водопьянова за 30–40 копеек том: «опрятно, чистенько, хотя и непрочно». Книгами начинали гордиться [242] . Век Просвещения наступил и в России.
Очерк XII
Семья
Слова: «усадьба» и «деревня» значили на рубеже XVIII— Х!Х веков гораздо больше, чем местность или дом. Упоминание деревни в письме или разговоре могло означать отставку (или опалу), хозяйственные заботы или летний отдых. А могло — и женитьбу, устройство семейных дел.
242
МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 134.
В этом послании Е.А.Баратынского к Н.М.Коншину (1821 г.) сквозь сентиментальный мотив «неги безмятежной» в «счастливой глуши» просвечивает вполне прозаичная триада: отставка-женитьба-деревня.
Переселяясь в усадьбу, дворянин как бы выпадал из одного культурного пространства — полка, канцелярии, английского клуба, и возвращался в ту полузабытую обстановку, в которой он когда-то рос. В его жизни все более и более значимыми становились отношения супружества, «вертикальные» связи поколений и «горизонтальные» — с братьями, сестрами, дядюшками-тетушками и более отдаленной, но такой теперь близкой (территориально) провинциальной родней.
Отношения между мужем и женой в семьях российских дворян претерпели, может быть, самые быстрые и удивительные изменения из тех, импульс которым был дан эпохой Петра I. Еще в конце XVII века все русские семьи жили (или, точнее, обязаны были жить) по «Домострою» — своду правил семейного городского быта, составленному в середине XVI века священником Благовещенского собора в Москве и членом Избранной Рады царя Ивана Грозного Сильвестром. В этом сборнике, среди прочего, написано следующее: