Воды любви (сборник)

Лорченков Владимир Владимирович

Само собой, я так не думал.

Просто мне было обидно, что ее жизнь расцвела всеми красками символа движения геев и лесбиянок – ну, радуги, – а моя осталась серой и унылой, как Кишинев в ноябре. С потрескавшимся асфальтом, кретино мэром, который ругается матом по-русски, и кучкой дебилов у ступеней национальной библиотеки.

Над которыми, впрочем, возвышалась Вика.

В красных сапогах на полных ногах, и в блузе с глубоким вырезом.

У меня перехватило дух. Красивее женщины я в жизни не видел. Интересно, она берет в рот, подумал я. Интересно,

куда она еще берет, подумал я, потому что ответ на первый вопрос был совершенно очевидным. Я читал в «Экспресс-газете», перед тем, как прогадитьсяпод статьей о Лере, другую статью. И там было сказано, что женщина, которая красит рот ярко-красной помадой, просто-напросто акцентирует внимание на своем рте, и на том, что сосет. О боже, подумал я. Хорошо бы такую, подумал я. Моя жизнь проходит, а я еще не повстречал женщину для постоянных отношений, подумал я. В это время сверху крикнули.

– Слэм! – крикнула Вика.

– Это как, – спросил кто-то.

– Каждый читает стихи, и мы определяем победителя, – сказала Вика.

Собравшиеся оживились. Все это были старые неудачники, с вкраплением неудачников молодых, плохо одетые – совсем как я, понял вдруг я со стыдом, – и с дурным запахом изо рта. Они по очереди взбирались на ступеньки и читали какую-то муть оттуда, взволнованно поглядывая на окружающих. Вика – она была модератор вечера, чтобы это не значило, – воодушевляла их, без сомнения. Кто-то дал ей шаль, и Вика укуталась. Это было так сексуально, что я упустил момент, когда мог выбраться из редеющей толпы, и в меня ткнули пальцем.

– А? – сказал я.

– Теперь Вы, – сказала Вика.

– Но я не… – сказал я.

– Послушайте сердце, – сказала она.

Я подумал немножко, а потом поднялся вверх по ступеням. Глянул в небо. Сказал:

мохнатый шмуль на душистый буль цопля каплая в елтыши а царанская дочь за любимой в ночь по епству глядачьей мыши… так улет за балканской малой ездовой так мохнат на звиздячьей душой так тырись оно в рот ради русь удалой и пусть будет с тобою чин-чин… заепахтый шмуль на душистый иссык-куль байканур, днепрогэс и ленлаг… если б всячий хрык на советский клык то не мнямки б ни жнямки ни чай так вперды за елды за елтак кочевой за бучюньки виячий атас и пусть каждый гланык за советский балык в рот манется, а нет – тыкваквас!

…помолчав немного, я отошел от микрофона. Почему-то, на меня смотрели с ненавистью. Я пожал плечами. Жаль, подумал я. Услышал голос за спиной, уходя.

– Поймите, – сказала Вика.

– Это настоящий поток сознания, – сказала она.

– Мы только что присутствовали, –

сказала она.

– При творческом озарении, – сказала она.

– Это как если бы Джойс написал перед нами, – сказала она.

– Своего бессмертного Улисса, – сказала она.

И хотя я не читал ни Джойса, ни Улисса, ни Вику, но все равно остановился.

…Вика оказалась очень компанейской девушкой, и провожала членов кружка «Пегас» из своего поэтического кафе до полуночи. Потом я помог ей мыть посуду, время от времени поглядывая на ее руки. Наверняка руки выдадут возраст, знал я. Но ее руки оказались молчаливыми, как партизаны на допросе в гестапо. Я увидел, что Вика тоже глядит на меня. В полумраке кафе ее глаза поблескивали. Я смущенно оглядел помещение. Небольшая квартирка, в которой снесли стены, и поставили барную стойку. Первый этаж, несколько цветов в кадках, рыбацкие сети на потолке, балка в деревенском стиле. Портреты бородатых мужчин в сюртуках на стенах. Мы домыли посуду, она сделала нам по чашечке чаю – она так и сказала «по чашечке чаю» – и уселась напротив меня за один из столиков. Обхватила плечи. Глянула исподлобья.

– Это кто? – сказал я, кивнув на портреты.

– Сколько тебе лет? – сказала она.

– Двадцать, – прибавил я себе год, как делали наши деды на священной Великой Отечественной Войне, а любовь ведь совсем как война, тут разбираться не приходится.

– А что, – сказал я.

– А вам сколько, – сказал я.

– Женщинам такие вопросы не задают, – сказала она.

– Почему? – сказал я, потому что правда не понял.

– Какой ты… девственный… – сказала Вика.

– Нет, я уже трахался, – сказал я.

– Кстати, это была Лера с «Муз-ТВ», – сказал я.

– Ну, в числе многих, – сказал я.

– Вы хотите меня? – сказал я.

Она раскрыла глаза еще чуть шире – они стали еще больше – и чуть покачала головой. Я резко встал, потому что интуиция подсказывала мне идти ва-банк.

– Что значит нет?! – сказал я.

– Я вовсе не сказала нет, – сказала она.

– Просто поверить не могу, – сказала она.

– Такой молодой, – сказала она.

Я отшвырнул столик, решив быть мужественным и стильным, как Антонио Бандерас, о котором я тоже читал в «Экспресс-газете», хотя фильмов с ним, к сожалению, не смотрел. Тряхнул головой, хотя пострижен всегда коротко. Сказал:

– Дай мне этот день, – сказал я.

– Дай мне эту ночь, – сказал я.

– Дай мне хоть один шанс, – сказал я.

– И ты поймешь, – сказал я.

– Я то, что надо, – сказал я.

– Где-то это я уже слышала, – сказала она.

– Заткнись и снимай платье, сучка, – сказал я.

…как и все поэтессы, и вообще культурные женщины, Вика оказалась очень падкой на ролевые игры женщиной. Особенно ей нравилось, когда ее унижали, стегали, шлепали, и называли проституткой клятой. Видимо, она таким образом компенсировала избыток Поклонения в обычной жизни. Ведь, как она сама мне призналась, почти все ее траханные молью коллеги по поэтическому кружку мечтают ей овладеть.