Воин огня

Демченко Оксана Б.

Джанори смолк и ненадолго прикрыл глаза. Затем решительно, сжав побледневшие губы, сел. Было видно, что ему дурно и что слабость вынуждает тело дрожать и корчиться в ознобе. Ичивари торопливо укутал гратио одеялом и поддержал под спину, не пытаясь уложить обратно и не затевая разговоров. Еще ночью он осознал, что этого человека куда полезнее слушать и слушаться – совсем как деда.

– Где Утери? – тихо спросил гратио, чуть отдышавшись.

– В комнате напротив. Тебя отнести?

– Пожалуй, так будет быстрее, – осторожно согласился гратио. Когда Ичивари поднял его на руки, добавил: – А ведь я помню твоего деда Ичиву, хотя мне было всего шесть лет в год его гибели. Он привел воинов на нашу ферму, маленькую, ловко запрятанную

в лощине… Сам воздух вокруг его тела был горяч и ярок, светился синеватым огнем, но не обжигал. Он в считаные мгновения превратил в старые холодные угли храм Дарующего и дом, который принадлежал важному дону и назывался «куинта». Но Ичива не тронул никого из безоружных… Потом он снился мне много раз, и я, еще ребенком, всерьез думал, что он и есть бог, настоящий Дарующий, которого мы прогневали. Он увел воинов в тот же день, позволив нам жить на прежнем месте до завершения войны при одном условии: не покидать лощину и окружающую ее долину. Довольно скоро в селение добралась весть, что Ичива мертв, и многие бледные тайком радовались. Но я плакал, у меня отобрали самое большое и яркое чудо всей жизни.

– Откуда ты знаешь, что пламя не обжигало? – удивился Ичивари.

– Я прятался в кустах и кинул в него куском земли, – улыбнулся гратио. – Он меня поймал и отнес домой, похвалив за меткость броска и посоветовав впредь не нападать в одиночку из засады на большие отряды. Такая уж у меня судьба, нелепая для мужчины и воина, но почетная по-своему – путешествовать на руках у вождей махигов. Твой дед Магур нес меня от берега двадцать лет назад, когда я был переводчиком на корабле людей моря… Посади меня ближе к Утери. Понятия не имею, что надо делать, но полагаю, раз вчера он вернул мне яркость воспоминания о вожде, сегодня может еще чем-то поделиться.

Ладонь Джанори накрыла обожженную руку бывшего ранвари. На лице гратио отразилась боль, и сыну вождя пришлось крепче придерживать почти бессознательное легкое тело. Он уговаривал себя помолчать. Это трудно, ведь после слов гратио от вопросов буквально распирает! Каким был Ичива и похож ли на деда он – Ичивари? Как ревущее темное пламя могло напомнить о том, другом махиге, не причинившем вреда? Почему гратио даже не пытается осуждать Утери, а, наоборот, сидит здесь и пробует его лечить? Делает это, едва проснувшись, как самое главное и неотложное… Рядом стоит Лаура и уже не скрывает слез, а зачем ей-то плакать? Может статься, Утери ехал к наставнику и, точно как он сам, свернул в поселок бледных, увидел молоденькую травницу и… дальше думать не хотелось, на душе делалось гадко, темно. Тошнота подступала от воспоминания о себе самом, идущем по батаровому полю и выворачивающем руки Шеуле. Закипала злость от вида этой плачущей бледной Лауры – если она так же стояла на поле, то почему теперь ей жаль пня горелого, причинившего боль и унизившего? Зачем его лечить? И как дед Магур допустил подобную мерзость – власть наставника?

Гратио без сил обмяк, опираясь на плечо проводника. Вся злость улетучилась, в голове стало пусто и просторно… Ичивари вздрогнул, огляделся, благодарно кивнул Лауре, принимая из ее рук кружку с отваром трав. Напоил Джанори и остаток сам выхлебал, в один глоток.

– Он скоро заснет, но перед этим хотел бы совершить одно дело, – едва слышно пообещал гратио. – Лаура, перестань плакать. Я ничего не понимаю в обрядах махигов, я помню от силы слов десять из подходящего ритуала в храме Дарующего… Но ты – единственный корень, который еще жив и крепок в его душе, обожженной до самой сердцевины. Я готов сказать слова и объявить Утери твоим мужем, надо ведь ему во что-то верить.

– Бледные не достойны жить под одним кровом со смуглыми, – неожиданно сухо и резко отозвалась травница. – Он мне так ответил, когда я пришла просить его не ехать к наставнику и сходить к вождю, рассказать о нас… Мне хорошо одной.

– Если бы тебе было хорошо, – снова зевнул

невыспавшийся, вопреки собственным заверениям, гратио, – ты бы сейчас сидела дома, а не вынуждала жену вождя возиться всю ночь с твоим сыном. Невыносимо шумный ребенок, я почти не спал… С точки зрения законов чаши света ты должна смиренно простить грехи ближнего. Исполняя законы зеленого мира, ты обязана наказать злодея, обрекая его на пожизненное пребывание в одном доме с бледной.

Лаура задохнулась, не найдя возражений против столь противоречивого толкования двух верований, приводящего к единому выводу. Травница охотно обернулась к двери, прерывая сложный разговор… В проеме стоял Банвас с корзиной, распространяющей на редкость приятный и вкусный запах.

– Джанори, слушай, – начал он так, как будто и не прощался вечером. – Я перебрался к тебе. У меня в столице родных нет, так что мне это удобно. Еще я добыл нам обед на кухне малого университета. Еще я разбудил конюха, показал ему вот это, – глава бранд-команды продемонстрировал свой кулак, – и он одолжил нам кобылу. Бумагу я стребовал у вождя, сумку забрал из комнаты Чара, вместе с пером и чернильницей. Все готово для дела.

Даже закаленный общением с самыми разными людьми гратио окаменел от изумления и ненадолго замолчал. Потом подбородком указал Банвасу место рядом с кроватью. Тот без возражений прошел и встал, пристроив корзину на подоконник.

– Благодатью света, изливаемого милостью Дарующего, – с некоторым сомнением расставляя слова, плохо сохранившиеся в памяти, начал Джанори, не обращая внимания на упрямо качающую головой Лауру, – этот мужчина признает деяния свои и желает перед богом… или зеленым миром? – Гратио нахмурился. – И желает дать свое имя сыну своему и разделить остаток жизни с этой женщиной, в болезни и здравии… – Джанори чуть помолчал, снова соединяя самым нелепым образом верования и слова, – пока растет лес и хранят память корни его. Вы, Ичивари и Банвас, внимаете сказанному мною и ответу сей…

– Он мне лицо разбил и сказал, что я перед всеми падала на колени, собирая волосы и улыбаясь, и для каждого могла бы родить щенка просто за мешок батара! – Не дав Джанори договорить, травница прервала его, сперва шепотом, а затем все громче. Последние слова она уже кричала в голос: – Каналья! Ненавижу! Я никогда…

Рука Утери едва заметно дернулась, пальцы заскребли по покрывалу, и Лаура замолчала на полувздохе, сердито смахнула слезы и отвернулась к столику, чтобы звонко, без всякого смысла и цели, переставлять горшочки с мазями и чашки с готовыми смесями трав.

– Полагаю, вы успеете обсудить без нас еще очень много такого, что вызовет горечь и боль, столь сильные, что их не перетерпеть без крика, – невозмутимо предположил гратио. Но – позже. Я спросил тебя, как гратио, при двух уважаемых людях, и я жду очень короткого ответа. Или «да», или «нет». Лаура, все воистину до боли просто: вот отец твоего ребенка. Он довольно скоро умрет, если не случится неведомое и неподвластное мне чудо. Будет поздно что-либо менять, а я знаю, что ты захочешь менять и не простишь себе несказанного теперь. Очень больно уходить, унося бремя тяжкой вины, но не менее тягостно жить, отказав в прощении. Сейчас он в сознании и еще можно хотя бы это изменить, позже…

– Иногда я тебя ненавижу, Джанори, – тихо отозвалась Лаура. – И тебя, и тем более Магура. Вы лезете в чужую жизнь, словно у вас есть право. Вы заламываете руки и не даете принимать одни решения, а потом так же подло вынуждаете принять иные. Если ты опять заболеешь зимой, я опять не приду тебя лечить, так и знай. Как я радовалась, когда Ичивари поехал к наставнику! Когда старый хитрец Магур сам попал в ту же западню!

– Ты не радовалась, – спокойно уточнил Джанори. – И не лечила меня зимой, но ставила под дверь медвежий жир и пресный, неправильно сваренный батар. А сама убегала. Но если ты промолчишь теперь, от несказанного убегать будет некуда.