Воины
Шрифт:
Я закричал: «Тревога, тревога!» Внизу старый Матон и остальные высыпали из тесных трещин, которые служили нам убежищем по ночам. Пока что их отделял от римлян невысокий хребет, но римляне вот-вот должны были перевалить через этот хребет. Матон и остальные устремили взгляд на меня. Всадник, ехавший во главе римлян, — тоже. На нем был только легкий доспех, без шлема. Даже на таком расстоянии, в неверном утреннем свете, хорошо был виден шрам на голове.
Римляне хлынули через хребет. Внизу, как на ладони, забегали миниатюрные фигурки, послышались панические вопли.
Я мчался вниз со всех ног, спотыкаясь на неровной тропе, падая, сбивая в кровь ладони и колени.
— Беги, Гансон! Спасайся, если сумеешь! — прохрипел он. Позади него слышались яростные вопли и боевые кличи римлян.
— Но как же женщины, дети... — прошептал я.
— Они там, — сказал Матон, указав глазами на узкую расселину в скалах напротив утеса. С большинства направлений ее было даже не видно. Она вела в пещеру довольно внушительных размеров, где спали старики и незамужние женщины. При первых признаках опасности туда же убегали матери с детьми. Этот план Матон разработал, предвидя нападение, на случай, если мы не сможем бежать все вместе: чтобы самые сильные среди нас встретили римлян, в то время как остальные спрячутся в пещере.
Бой был недолгим. Римляне одолели нас за несколько минут. Они бились не в полную силу, стремясь скорее брать в плен, чем убивать, мы же сражались отчаянно. Но, несмотря на это, мы были им не ровня. Вокруг царили ужас, смятение, крики. Некоторых уже оглушили дубинками, и они валялись на земле. Другие бились в сетях, точно пойманные звери. Я увидел в гуще римлян высокого всадника, того самого, со шрамом. Он выкрикивал приказы. Я бросился к нему. Я вскинул кинжал, прыгнул и на миг почувствовал, что способен летать. Я собирался ударить его кинжалом, но конь развернулся и кинжал попал в шею коню. Животное завизжало, вздыбилось, на руку мне хлынула горячая алая кровь. Всадник воззрился на меня сверху вниз, его губы скривились в жуткой усмешке. Порыв ветра откинул прядь нечесаных светлых волос, обнажив шрам, идущий от лба до подбородка. Я увидел дикие, жуткие глаза.
Он занес свою палицу. Потом россыпь звезд — и тьма.
В голове у меня все еще гудело от удара, когда нас, скованных вместе, заставили встать и выстроиться вдоль песчаникового утеса. Камень за спиной был теплый, нагретый полуденным солнцем. Ноздри у меня были забиты пылью и гарью. Они обшарили наши убежища, отыскали наши небольшие запасы пищи и одежды. Все, что можно было сжечь, они предали огню.
Римляне сидели в седлах. Они расслабились, шутили и пересмеивались между собой, но все же не спускали с нас глаз. В руках у них были длинные копья, которые они держали под мышкой, устремив их нам в грудь. Время от времени кто-нибудь из римлян тыкал острием копья человека, которого охранял: колол ему грудь или дотрагивался до шеи — и ухмылялся, видя невольную дрожь, пробегающую по беззащитной плоти. Их было больше, чем нас, по трое римлян на каждого пленника. Матон всегда предупреждал, что они явятся большой толпой. «Было бы нас побольше!..» — подумал я, но тут же вспомнил, каким жалким выглядело наше сопротивление. Даже если бы все карфагенские беженцы, рассеянные по пустыне, собрались вместе, мы бы и тогда потерпели поражение.
Потом римляне расступились, и в образовавшийся проход въехал их предводитель. Он тащил за собой Матона на удавке, обвязанной вокруг шеи старика. Матон, как и остальные, был обнажен и связан. Увидев его в таком виде, я опустил глаза от срама. Таким образом мне удалось не встретиться взглядом с предводителем римлян.
Доехав до конца строя, он развернул коня, и я услышал его голос, грубый и громкий. Он хорошо говорил на пуническом, но с отвратительным латинским акцентом.
— Двадцать пять! — объявил он. — Двадцать пять карфагенских мужей взяты сегодня в плен во славу Рима!
Римляне в ответ принялись стучать своими копьями по камням и выкрикивать его имя:
— Фабий! Фабий! Фабий!
Я поднял глаза — и с содроганием обнаружил, что он смотрит на меня. Я поспешно опустил взгляд.
— Эй, ты! — воскликнул он. Я вздрогнул и едва не поднял взгляд снова. Но краем глаза увидел, как он рванул удавку. Он обращался к Матону. — Ты у них, кажется, главный, старик?
Фабий медленно вращал запястьем, натягивая поводок, подтаскивая Матона все ближе, пока старик не придвинулся вплотную к его ногам.
— Двадцать пять мужчин, — сказал он, — и ни одной женщины или ребенка, а единственный седобородый ты. Где остальные?
Матон ничего не сказал, потом захрипел, когда удавка натянулась еще сильнее. Он вызывающе вскинул голову. Его губы раздвинулись. Он плюнул. Пленники ахнули. Фабий только усмехнулся, вытер плевок со щеки и стряхнул его в лицо Матону. Тот вздрогнул.
– Что ж, старик, пусть будет так. Твоей кучке беглецов больше не нужен предводитель, а нам слабые старики ни к чему.
Раздался свистящий звук — он выхватил меч из ножен, и солнце сверкнуло на клинке, вскинутом над головой. Я зажмурился. Я инстинктивно попытался закрыть лицо руками, но руки у меня были связаны. Раздался отвратительный звук удара, потом стук — то отрубленная голова Матона упала на землю.
Посреди криков и стенаний пленников, я услышал справа от себя шепот:
— Ну вот, началось...
Это был Линон — Линон знал обычаи охотников на рабов, потому что сам уже однажды побывал в плену и, единственный из всей своей семьи, сумел бежать. Он был молод, даже моложе меня, но в тот момент он казался стариком. Его скованное тело поникло. Лицо вытянулось и побледнело. На миг мы встретились глазами. Я отвернулся первым. В его глазах стояла невыносимая тоска.
Линон присоединился к нам несколько месяцев назад: тощий, оборванный, почти такой же голый, как сейчас, обгоревший на солнце. Говорил он на грубом пуническом диалекте, который сильно отличался от нашего городского говора. Он был из семьи пастухов, которые пасли свои стада в подножиях гор вблизи Карфагена. Когда римляне осадили город, его родители думали, что им-то ничто не угрожает, что они слишком ничтожны, чтобы привлечь внимание завоевателей. Когда же римляне обратили свой гнев даже против пастухов и крестьян, живущих в сельской глуши, племя Линона бежало в пустыню, однако римляне настигли их. Многие были убиты. Остальных, в том числе Линона, взяли в плен. Но по пути к побережью он каким-то чудом сумел бежать и прибился к нам.
Некоторые говорили, что Линона следует прогнать, потому что если римляне гонятся за ним, он приведет их прямо к нам.
— Он не наш, — говорили они. — Пусть прячется где-нибудь еще!
Но Матон настоял на том, чтобы мы приняли его, говоря, что
юноша, которому удалось бежать от римлян, может знать что-нибудь полезное. Прошло время, и когда сделалось ясно, что Линон не навел на нас никаких римлян, даже те, кто стоял за его изгнание, приняли его. Но на расспросы о том времени, что он провел в плену, он отвечать отказывался. Он вообще мало разговаривал. Он жил среди нас, но как чужой, держась настороже и в стороне.