Воины
Шрифт:
Он говорил жестко, холодно, язык у него слегка заплетался.
— Я не дурак, мальчик. Я урожденный римский патриций. Некогда я был гордым центурионом, до тех пор, пока... пока не возникли некоторые проблемы. Теперь вот охочусь за беглыми рабами. В этом не много чести, но зато мне это на редкость хорошо удается!
— Я не раб! — прошептал я.
Он расхохотался.
— Хорошо, положим, ты не родился рабом. Но ты родился карфагенянином, и я ваши карфагенские штучки знаю! Ваши мужчины — слабаки. Вы не можете расстаться со своими женщинами и детьми. Ваши беглецы тут, в пустыне,
Я сглотнул. Это было нелегко — колодки впились мне в шею.
— Меня зовут Гансон. И я не мальчик!
— Гансон... — его верхняя губа приподнялась. — Довольно обычное карфагенское имя. Однако я помню, какое мужество ты проявил в бою нынче утром. Быть может, в твоих жилах течет кровь римлянина? Мой дед, помнится, хвалился, сколько карфагенских девок он изнасиловал, когда воевал с вашими колониями в Испании. Он гордился тем, что семя Фабиев слегка улучшило вашу трусливую породу!
Я хотел было плюнуть в него, но шея у меня была вывернута и колодки слишком сильно стискивали горло.
— Так ты не мальчик, говоришь? Что ж, сейчас проверим, мужчина ты или нет. Говори, где прячутся женщины?
Я не ответил. Он вскинул руку, давая сигнал кому-то, кто стоял позади меня. Раздался свист, и спину мне обожгло как огнем. Бич рассек мою кожу, потом удавом соскользнул с плеч.
Я прежде не испытывал подобной боли. Меня никогда не били в детстве, как, говорят, римляне бьют своих детей. Боль ошеломила меня.
Фабий, казалось, наслаждался этим наказанием, тихо хихикая и снова и снова повторяя свой вопрос с каждым ударом бича. Тело горело, как будто на спину высыпали раскаленные уголья. Я обещал себе, что не буду плакать или кричать, но вскоре мои губы сами собой растянулись, и я начал всхлипывать.
Фабий наклонился вперед, приподняв бровь. Его шрам сделался огромным — это было единственным, что я видел.
— А ты и впрямь силен, — сказал он, кивая. — Как я и думал. Так ты не скажешь мне, где прячутся женщины?
Я подумал о Матоне, обо всех его тщательно продуманных планах, о том, что я сам был виноват, что слишком поздно поднял тревогу... Я сделал глубокий вдох и выдавил единственное слово:
— Никогда!
Фабий отхлебнул еще вина. Несколько капель поползли по его губам. Он сказал:
— Что ж, как хочешь. Это, в сущности, неважно. Мы уже знаем, где они. Мои люди как раз сейчас выгоняют их наружу.
Я недоверчиво посмотрел на него, но по мрачной усмешке в его глазах понял, что он не лжет. Я спросил сквозь стиснутые зубы:
— Но как? Кто тебе сказал?
Фабий хлопнул в ладоши.
— Выходи, орленочек!
Из-за ширмы появился Линон. Руки у него не были связаны, и ошейник с него сняли. Он, как и Фабий, был одет в вышитую тунику, но на лице у него был ужас. Он весь дрожал. В глаза мне он не смотрел.
Бичевавший меня охранник достал меня из колодок и поставил на ноги. Не будь руки связаны у меня за спиной, я бы в тот же миг придушил Линона.
— Сдержись, — сказал Фабий. — В конце концов, у вас двоих впереди вся ночь, которую вы проведете вместе, вы успеете разобраться между собой.
Линон вскинул голову. В глазах у него была паника.
— Нет! Ты же обещал!
Он визжал и отбивался, но с римлянами ему было не справиться. Они содрали с него тунику, заломили ему руки за спину и снова нацепили на шею ошейник. Они сковали нас обрывком цепи и вытолкали из шатра.
Позади слышался хохот Флавия.
— Спокойной ночи! — крикнул он нам вслед. — Завтра начнется temptatio!
Мы ковыляли прочь от шатра, а римляне в это время выгоняли из тайной пещеры своих новых пленников. Там царил хаос: неровный свет факелов, мечущиеся тени, детский визг, рыдания матерей, лязг копий и рявкающие приказы римлян. Последних из моего народа угоняли в рабство.
Костер почти догорел. Большинство римлян были заняты, сгоняя новых пленников. Те немногие римляне, которые стерегли нас, сделались небрежны и задремали, положившись на прочность наших цепей.
Я лег на бок, повернувшись спиной к Линону и глядя в пламя, мечтая, чтобы сон помог мне забыть о мучительных побоях. У меня за спиной Линон прошептал:
– Ты не понимаешь, Гансон... Ты не можешь понять...
Я гневно взглянул на него через плечо.
– Я все понимаю, Линон! Ты нас предал. Тебе-то что? Мы не твои соплеменники. Ты чужой среди нас. И всегда был чужим. Но мы приняли тебя, когда ты явился к нам нагим и умирающим с голода, и за это ты нам хоть чем-то да был обязан! Если только мне развяжут руки, клянусь, что я тут же убью тебя. Ради Матона!
Голос у меня сорвался. Я с трудом сдержал рвущиеся наружу рыдания.
Воцарилось долгое молчание. Наконец Линон заговорил снова:
— Гансон, у тебя спина в крови.
Я развернулся к нему, поморщившись от боли.
— А у тебя?! — прошипел я. — Покажи мне свои раны, Линон!
Он помолчал, потом показал мне спину. На ней вздулись кровавые рубцы. Его били даже хуже, чем меня. Он снова обернулся ко мне. Его лицо, озаренное затухающим костром, выглядело таким бледным и измученным, что мой гнев на миг улегся. Но потом я вспомнил о Матоне, о женщинах...
— Ну и что? Да, это чудовище избило и тебя тоже. Он избил нас всех. Любой из нас может показать такие же раны!
— И что, ты думаешь, я был единственным, кто выдал укрытие?
Его голос сделался пронзительным. Один из охранников что-то пробормотал во сне.
— Что ты имеешь в виду? — прошептал я.
— Ты молчал, Гансон. Я знаю, потому что был там. Каждый раз, как бич обрушивался на тебя, я сжимался, но когда ты устоял, я... я как будто снова ожил. Но что насчет остальных? Как ты думаешь, отчего они так молчаливы? Некоторые, быть может, спят, но остальные лежат без сна, молча, боясь заговорить. Потому что им стыдно. Быть может, ты — единственный среди нас, кто сохранил тайну Матона.