Воины
Шрифт:
Я долго молчал. Лучше бы мне было этого не слышать! И, когда снова раздался его шепот, мне захотелось заткнуть уши.
— Они нарочно это делают, Гансон. Римляне нарочно стараются нас расколоть. Чтобы каждый замкнулся в своем горе, устыдился собственной слабости. Они сеют среди нас недоверие друг к другу. Фабий знает много игр, в которые можно играть с пленниками. И у каждой игры есть своя цель. До побережья путь неблизкий, ему нужно в любой момент иметь возможность управлять нами. Каждый день он будет находить какой-нибудь новый способ нас сломить, чтобы к тому времени,
Я задумался. Матон был прав. Из всех нас только Линон знает повадки римских охотников за рабами. И, если мне суждено выжить, Линон может мне помочь. Быть может, я смогу чему-то у него научиться — не переставая ненавидеть его за то, что он сделал.
— Фабий говорил о чем-то, что он называл «temptatio», — прошептал я.
Линон вздохнул.
— Это латинское слово. Оно означает «испытание, искушение, пытка». Для нас temptatio означает путешествие через пустыню. Temptatio обращает свободных людей в рабов. Это начнется завтра. Мужчин они поведут нагими и в цепях. Женщинам и детям просто свяжут руки и погонят их, точно овец. К ночи мы дойдем до развилки. Там нас отделят от женщин и детей, и часть римлян поведет их к морю более короткой и легкой дорогой. Но мужчин будут гнать вдоль длинной долины, пока мы не выйдем к морю, где нас будут ждать галеры.
— Зачем же нас разделят?
— Думаю, это потому, что Фабий хочет, чтобы женщины не пострадали и не утратили своей нежности. Вот почему их погонят более легким путем. Мужчин же он хочет испытать и закалить. Вот почему Фабий погонит нас пешком через пустыню. Тех, кто не вынесет пути, бросят умирать. Те, у кого хватит сил пережить эту дорогу, сделаются сильнее — к тому времени, как мы дойдем до побережья, это будут самые крепкие рабы, стоящие целого состояния. Вот как работает temptatio.
Он говорил таким бесстрастным тоном, как будто объяснял, как работает огниво или лебедка. Но, когда отблеск пламени озарил его лицо, я увидел в его глазах боль воспоминаний. Мне стоило немалого труда держаться за свою ненависть к нему и говорить таким же ровным и холодным тоном, как он.
— Фабий назвал тебя орленочком. Что он имел в виду?
Линон резко вдохнул и спрятал лицо в тени.
— Он лгал, называя меня так. Он сказал это нарочно, чтобы помучить меня...
Голос у него сорвался, его передернуло.
— Хорошо, я расскажу тебе — расскажу о том, о чем я никогда никому не рассказывал, потому что, как дурак, надеялся, что все это в прошлом и мне больше никогда не придется с этим столкнуться! Когда начнется temptatio, Фабий выберет двоих пленников. Одного он будет мучить, другого привечать. «Кролик» и «орел». Оба будут служить примером остальным пленникам, затмевая их разум, позоря их страхом, искушая надеждами. «Орла» он возвысит над всеми прочими пленниками, он будет заботиться о том, чтобы его хорошо кормили и одевали, обращаться с ним почти так же, как с одним из своих людей, проверять, нельзя ли натравить его на остальных, соблазнять его обещаниями свободы...
Он умолк.
— А «кролик»?
Линон не отвечал.
— Ну же, Линон!
— Судьба «кролика» будет совсем иной.
Его голос сделался глухим и безжизненным. Меня пробрала дрожь. Я понял.
— В прошлый раз, — прошептал я, — когда Фабий захватил в плен твое племя, ты был его «кроликом»!
Он не ответил.
Я вздохнул.
— А сегодня, в шатре, Фабий пообещал тебе, что ты будешь «орлом». Потому ты и рассказал ему, где спрятаны женщины.
Линон кивнул. Он принялся всхлипывать.
— Но ведь ты бежал от него, Линон! Один раз ты уже сумел бежать. Значит, это возможно!
Он покачал головой. Голос у него был такой сдавленный, что я с трудом разбирал слова.
— Больше это не повторится. Как же ты не понимаешь, Гансон? Я победил его. Сбежав, я тем самым победил его в этой игре. Неужели ты думаешь, будто он допустит это снова? Да ни за что! Когда он объезжал пленных, когда он увидел нас, стоящих рядом, и узнал меня — он тотчас выбрал себе «кролика».
— Понятно. Но если ты будешь «кроликом», кто же тогда станет «орлом»?
Линон поднял голову. На его лицо вновь упал свет костра. По щекам у него текли слезы. Он уставился на меня со странной, печальной яростью, удивляясь, что я до сих пор не догадался.
Поутру римляне скормили каждому из нас половник овсяной похлебки и отвели нас туда, где были собраны женщины и дети. Стариков не было. Фабий не сказал, что он сделал с ними, но над открытым пространством за хребтом уже кружили стервятники.
Нас погнали через предгорья, по неровным, извилистым тропам. Шли медленно, чтобы дети не отставали, однако конные римляне то и дело щелкали бичами, рявкая на нас, чтобы мы не выходили из строя, подстегивая тех, кто спотыкался, покрикивая на детей, когда те принимались плакать.
На закате, все еще в предгорьях, мы вышли к развилке тропы. Женщин и детей погнали в другом направлении. Проститься нам не дали. Даже за взгляды, украдкой брошенные им вслед, нещадно били бичом. Эту ночь мы провели на открытом месте, разложенные в ряд, наши цепи привинтили к железным кольям, вбитым в землю. Для себя римляне поставили палатки. Вечером они пришли и забрали Линона. Вся ночь я слышал, как они распевают и хохочут. Фабий хохотал громче всех.
Перед рассветом Линон вернулся. Меня разбудил лязг его цепей. Его трясло. Он никак не мог унять дрожь. Я спросил его, что случилось. Он спрятал лицо и ничего не ответил.
На второй день мы спустились с предгорий в длинную долину. Горы по обе стороны отступали все дальше, пока наконец над нами не осталось ничего, кроме ядовито-голубого неба, раскинувшегося от горизонта до горизонта. Растительность становилась все более скудной, иссохшая земля у нас под ногами превратилась в россыпь белых камней, припорошенных песком, такую плоскую и безжизненную, как будто ее выравнивали гигантским молотом.
Как ни странно, посреди этой пустоши обнаружилась речка, слишком широкая, чтобы ее перепрыгнуть, и довольно глубокая. Она змеилась на север посреди ложбины с крутыми каменными склонами.