Вокруг державного престола. Соборные люди
Шрифт:
– Ты, братец, виновен. А потому не мешкай, полезай-ка в пруд и плыви наперегонки с Михаилом к тому берегу. Этим искупишь вину. А если удастся доплыть, то получишь от государя прощение.
Соколов скинул с себя военное облачение, в котором и пожаловал прямо с высоких мостков. Оба молодца Будаев и Соколов прыгнули в воду и, гребя мощными рывками, поплыли к другому берегу реки. Опережал Будаев. На середине реки Соколов почувствовал, что сильно устал. Теряя силы, крикнул:
– Тону!
Михаил развернулся и рванул к нему. Обхватил Соколова рукой за плечи,
Будаев доплыл вместе с Соколовым до другого берега. Уже отдышавшись, спросил у несостоявшегося утопленника:
– Обратно-то сможешь доплыть? Может, сядем в лодку, да и вернемся?
– Надо плыть, иначе не миновать беды. А вдруг царь не простит вины… – слабым голосом отвечал Соколов.
– Э, да как же тебе плыть назад, коли ты едва разговариваешь, – с сомнением проговорил Михаил.
– Так и плыть, перекрестившись, да и с молитвой, уповая на Бога, – грустно отвечал Соколов.
Отлежавшись и почувствовав прилив свежих сил, он поднялся.
– Ждать уж нельзя. За опоздание нас с тобой заругают, – и направился к воде.
Но Будаев окликнул его:
– Погоди, братец. Соревноваться со смертью уже нам негоже. Я снова поплыву с тобой рядышком. Ты если что-то почувствуешь, сразу скажи…не подведи ни себя, ни меня. Видишь, вороны нарядные собрались, стоят и глядят, – заключил он, кивая в сторону толпившихся на другом берегу бояр.
Когда переплыли реку, Соколов подошел к царю и, поклонившись, слезно попросил прощенья, которое сразу же и получил.
– Да ты, наверное, проголодался, пока тонул? – благосклонно спросил его Алексей Михайлович.
– Проголодался, батюшка царь, сильно проголодался.
– Ну так ступай и поешь у меня, – сказал государь и указал на раскинувшийся на пригорке шатер, в котором стояли накрытые столы.
Соколов еще раз поклонился и на подгибавшихся от свинцовой усталости ногах направился к шатру, в котором стояли накрытые столы.
– Вот что, – обернулся государь к Ртищеву и братьями Хилково, – а не сходить ли нам в Дьяково? Мне доложили, что там живет пасечник Карп, и он этим летом насобирал много меда какого-то необыкновенного вкуса и называет его «царским». Вот его и хочу отведать. Боярин Одоевский рассказал, что бортничество в уездах приходит в упадок. А коли так, то может, подумать, не устроить у себя во дворце пасеку и мед самим собирать? Что скажешь, Федор?
– Ульи – это дело хорошее, у Одоевского есть пасека в Галичской вотчине. Я когда там был, пробовал его мед.
– Я тоже пробовал и у боярина Морозова пробовал, – согласно кивнул государь. – Но у Никиты Ивановича медовое дело обустроено по-ученому, как по книжкам расписано. Он меня еще убеждал, что хорошо бы издать закон, чтобы в тех уездах, где бортничают, запретить лесной промысел. А то ведь, и правда, сосну и ель выжигают. А пчелам где же селиться? Ну, пойдем посмотрим местную пасеку или так и будем стоять истуканами?
– Отчего б не сходить и не отведать, батюшка
Компания во главе с царем направилась от пруда к Дьяковскому оврагу. За ним на широком пригорке раскинулась деревня, в центре стояла церквушка. Из нее пестрой толпой выходили крестьяне со службы: старики, дети, девки, бабы с младенцами. Завидев царскую процессию и остолбенев от удивления, останавливались и низко кланялись, многие падали на колени в придорожную пыль и крестились на государя, как на икону.
Идя по улице, царь невольно присматривался к лепившимся вдоль дороги бедным крестьянским жилищам, представлявшим из себя покосившиеся темные срубы с рублеными сенями, волоковыми оконцами, низкими дверьми. С крыш срубов свисала залежавшаяся, а кое-где и давно почерневшая гнилая уже солома. В небольших дворах, окруженных плетеными клетями, видны были сараи и иные хозяйственные пристройки, в некоторых дворах были и колодцы со вскинувшимися вверх журавлями.
– Послушай, где найти пасечника Карпа? – спросил Ртищев у мужичонки, который, завидев высоких гостей, поклонился с достоинством, но остался стоять у своих ворот, продолжив распрягать худую куцую лошаденку.
– До конца улицы пожалуйте, батюшка наш, – отвечал мужичонка, указав рукой, куда надо идти, и снова поклонился царю и боярам.
Возле одного из дворов, мимо которого они следовали, под скамьей дремала кудлатая собачонка. Увидав чужаков, она вскочила, опрометью бросилась под ворота и оттуда испуганно залилась дребезжащим лаем. Белобрысые ребятишки, как воробьи копошились на высокой песчаной куче под раскидистой вишней, тянувшей ветки из-за невысокого забора.
Добравшись до конца центральной деревенской улицы, важные гости остановились перед калиткой, ведущей на крестьянское подворье.
Двор, на который взошли гурьбой царь и его молодые приятели, был беден, но чист. Возле деревянного сруба сидел под навесом старичок с открытой седой головой. Завидев высокую делегацию, он встрепенулся и, оттирая полой длинной холщовой рубахи свое загорелое, покрытое мелкой сеткой морщин маленькое лицо с блестящими и на удивленье молодыми глазами, пошел навстречу царю, упал на колени и поклонился.
– Бог в помощь, – проговорил Алексей Михайлович с дружелюбной улыбкой. – Да ты встань и лучше скажи, где отыскать нам твоего хозяина Карпа?
– Спасибо, батюшка наш! А что его разыскивать, коли хозяин это я.
– Так это про тебя люди сказывают, что умеешь ты делать какой-то диковинный мед, то ли стрекозий, то ли воробьиный? Не угостишь ли? – сказал Алексей Михайлович, намеренно искажая известное ему название меда, чтобы не испугать холопа.
Старичок открыл рот, хотел что-то сказать. А потом конфузливо покраснел и промолвил:
– Прости, милостивец и батюшка наш, да только ты неточное название употребил для этого меда.