Вокруг меня

Барщевский Михаил Юрьевич

Однако особой суматохи вокруг генерала не наблюдалось. Ни машин с мигалками, ни поста охраны, ни других примет государственного отдыха государственных же деятелей.

Местный учитель истории, который до перестройки слыл главным диссидентом и даже периодически имел неприятности с райкомом партии, теперь заделался основным коммунистом, ругая гайдаро-чубайсовскую клику и ренегата Ельцина. Аналитический, по его собственному мнению, склад ума заставлял историка во всем видеть скрытый смысл и давать всему политическое объяснение.

Разумеется, скромный дом Сорокина и такое же поведение было объяснено быстро. Конечно, Сорокин берет

взятки. Это не вопрос. Но он — умный. И потому, дабы взятки скрыть, он и построил дом в два этажа, но без всяких там „джакузь“, чтобы все видели: живет скромно и глаз людских не боится. Не Корейко. За парусиновыми штанами не прячется. А на самом деле, продолжал разъяснения соседям учитель, где-нибудь в Барвихе или на Николиной Горе стоит у Сорокина настоящая дача — шикарная и огромная, как и положено высшим госчиновникам иметь на ворованные деньги.

Объяснение казалось разумным, но трогало березниковцев мало, поскольку сам Сорокин приезжал редко, что вроде бы лишний раз подтверждало правоту учителя, но вел себя тихо, гостей не принимал, с соседями был приветлив без заискивания и улыбчив.

Забавляло то, что больше всего генерал любил заглядывать к жившей напротив паре — врачу-гинекологу и его жене, работавшей секретарем в суде. Не стыковалось как-то, что бывший опер привечает секретаршу, человека профессии маловыразительной, что он, большой русский мужик, любит общаться с еврейской парой, причем не стыдившейся и не скрывавшей своей, с точки зрения березниковцев, врожденной беды. Но поскольку Сеню с Розой в деревне любили, часть этой любви, но уже в виде терпимости к высокому положению „Генерального“, перешла и на Сорокина.

Красивая версия учителя истории рухнула в одночасье, когда Сорокин завез на дачу голубей. Дом для отвода глаз построить можно, но голубей держат там, где живут. Там, где ты отдыхаешь душой. Можно любить одну женщину, а жить с другой. Но нельзя любить голубей, а ездить на Канары или Николину Гору. Это березниковцам было ясно.

Учитель пару дней посопротивлялся, настаивая, что голубятня тоже для отвода глаз, но, увидев, как Сорокин по-мальчишески гоняет голубей, как светится счастьем его лицо, согласился, что где-то его собственная версия хромает. И даже высказал предположение, что „антинародный режим Ельцина“ не заинтересован в борьбе с преступностью настолько, что милицейским чинам специально платит мизерную зарплату.

Сорокин был человек закрытый. Во-первых, много знал. И давно. Во-вторых, он, в прошлом прожженный оперативник, а теперь чиновник высокого ранга, хорошо понимал, что лишнее слово — не лишний кусочек золота, а лишняя опасность, которая когда-то где-то тебя лягнет.

Только с Розой и Сеней Сорокин иногда позволял себе чуть-чуть пооткровенничать. Евреев „Генеральный“ не боялся, поскольку твердо знал, что они сами люди пугливые и ничего сознательно не сделают, чтобы нажить врага. С евреями, кроме того, было интересно, поскольку по всякому поводу они начинали спорить. С этими было хорошо еще и потому, что они искренне восхищались сорокинской простотой и доступностью, а ему очень нравилась роль доброго сильного старшего брата. Роза при этом была язвительна и остроумна, совершенно не заискивала перед Леонидом Ильичом и не пропускала случая проехаться по поводу доперестроечного имени-отчества. Сорокин охотно похохатывал над ее шутками относительно его светлого будущего в случае возврата коммунистов, про себя отмечая, что Мюллер прав — сыщики нужны при любом режиме. Как бы их ни величали по имени-отчеству. В худшем случае можно вернуться на „оперативку“.

Однажды

на каком-то совещании по борьбе с экстремизмом, где обсуждались очередное выступление баркашовцев и пассивность местного начальника УВД, Сорокин, который не курировал это направление и потому обычно тихо дремал с открытыми глазами, вдруг вызверился, попросил слова и выступил в свойственной ему манере — резко, четко и с конкретными предложениями кадрового характера.

Начальника УВД сняли с работы. Губернатор края потом поднял скандал, министр внутренних дел на Сорокина обиделся за наезд на его человечка. Некоторые сослуживцы стали посматривать на Сорокина косо — чего это он за евреев заступается?

Сорокин пару недель злился на себя и к Сене с Розой не заходил, поскольку именно они были косвенной причиной необычного для него поведения. Просто он представил, как недоучки-пэтэушники громят дачу его соседей, как неунывающая Роза пытается загородить своим не в меру большим телом любимого Сенечку.

И вообще, Сорокину везло — он встречал хороших и умных евреев, хотя и привык с детства полагать, что таковых не бывает. Ну за очень редким исключением. Не терпел он тех евреев, что записывали себя русскими. За трусость не терпел. За предательство. Виноват — отвечай. Еврей — так и скажи.

После относительно близкого знакомства с Розой и Сеней что-то изменилось в представлениях Сорокина о добре и зле, стало непривычным. И это раздражало.

Когда злость на самого себя прошла, и соседи-евреи были прощены, Сорокин почувствовал вину перед ними.

Тут Сорокину как раз с родины привезли вяленой рыбы, и он в субботу к обеду пошел к соседям.

Сеня обрадовался гостю, побежал к холодильнику за пивом, а Роза принялась потчевать „Генерального“ накопившимися за две недели анекдотами. Сорокин всегда удивлялся подбору ее анекдотов — иногда тонких и ему не всегда понятных, иногда сальных, почти казарменных.

Сорокин решил искупить вину. Как? Захотелось сделать что-нибудь такое, что для других делать бы не стал. Пооткровенничать. Не о работе — об одном говорить было нельзя, о другом, мягко говоря, не хотелось. А вот о том, что любил, что оставалось личным, только его, чего ни дочь, ни жена в разумение взять не могли, — об этом хотелось поговорить.

И Сорокин рассказал, что с самого детства мечтал завести голубятню, но родители не разрешали. У соседского мальчишки была. А у него — нет. И многие годы, когда он сам решал свою судьбу, и не только свою, было нельзя — начальник. Его начальники могли посчитать голубей мальчишеством и дать по башке. Но по башке всегда было за что получать, и обзаводиться лишним поводом казалось не резон. А вот теперь он наконец добился того положения, что может держать голубей и плевать на всех. Ну не станут же министр или Президент его за голубей отчитывать?

Сеня слушал с интересом, поддакивая и кивая. А Роза ехидно улыбалась, помалкивала, а потом выдала:

— Так что ж, Ильич, получается, что вы всю жизнь людей в тюрьму сажали для того, чтоб к пятидесяти пяти заработать право голубей на шест сажать? Надо было в адвокаты идти — гоняли бы себе голубей с института и до пенсии.

Сорокин привык к Розиным подначкам. Но тут его задело. Он — о сокровенном, а она — издевается. Однако Роза сама смеялась так искренне, что обида тут же прошла. А соседкина колышущаяся грудь шестого размера, вызывавшая сорокинское восхищение, и вовсе отвлекла от грустных мыслей о годах самоограничений… Тем более что самоограничения эти, если почестному, голубями и ограничивались.