Вокруг меня

Барщевский Михаил Юрьевич

Сорокин никакой задней мысли у собеседника не заподозрил, поскольку Сеня любил пофилософствовать, а сгущавшиеся сумерки, прохладная погода и кучи опавших листьев, видневшиеся то там, то тут, выводили на философскую дорожку любой разговор.

Подошла Роза. И вот тут Сорокин почуял неладное. Причем неладное здорово. Розины глаза выдавали ее с головой. По ним можно было читать, как по книге с крупным шрифтом. Генерал даже удивлялся: как человеск с таким открытым взглядом может оставаться на свободе? А когда Роза взяла Сорокина

под руку и принялась затаскивать на их участок, говоря, что на свою фазенду он всегда успеет, „Генеральный“ понял — что-то стряслось. Причем не у них, а у него.

Поскольку Роза за разговором успела развернуть его лицом к своему дому и даже протащила на другую сторону улицы, Сорокину пришлось обернуться, чтобы еще раз убедиться — дом стоит на месте, пожара не было, провода на месте, решетки — на окнах, дверь — закрыта. Словом, на первый взгляд все в порядке.

— Ну-ка, погоди, — произнес Сорокин тоном, от которого Роза с Сеней вздрогнули.

Да и сам Сорокин удивился — таким он себя привык слышать, когда говорил с подчиненными, причем сильно „просыпавшими“, либо с подследственными. Роза отшатнулась, а он, развернувшись, быстро пошел к себе.

Войдя на участок, он сразу понял, что произошло. Не было слышно ни гоготанья гусей, ни, что гораздо важнее, родного, каждый раз встречавшего его голубиного воркования. Не заходя в дом, он рванул на голубятню и по сугробам перьев осознал масштабы беды, свалившейся на него.

— Мы их тут похоронили, — услышал Сорокин голос Сени.

— Вон там, у забора, — уточнила Роза.

Сорокин не помнил, когда плакал последний раз. Но тут, увидев холмик с воткнутыми в него тремя короткими хризантемами, понял, что заплачет. То ли от того, что детской мечте пришел нежданный конец, то ли от того, что эти два, в сущности, чужих ему человека так трогательно пытались смягчить удар.

— А почему три? — почти механически спросил Сорокин. — Полагается же четное число?

— Ну все-таки не люди, — замялся Сеня.

— Да нет, не в этом дело, — кинулась исправлять бестактность мужа Роза. — Просто у нас принято на могилу класть нечетное количество цветов.

„Откуда он может знать, — подумала Роза, — что у евреев вообще не принято класть на могилы цветы“.

— А-а, — отозвался Сорокин.

Постояли несколько минут молча.

— Ну, ладно, Леонид Ильич, мы пойдем к себе, а вы обещайте, что сразу, как… Ну, сразу, как разберетесь с делами, зайдете к нам, — сказала Роза.

— Да-да, конечно, — откликнулся Сорокин, обратив внимание, что впервые, может, не считая самой-самой первой встречи, Роза обратилась к нему по имени-отчеству, а не „Ильич“ или просто „генерал“.

Через двадцать минут Сорокин с бутылкой водки вошел к соседям.

Предложил выпить за закрытие дачного сезона.

По его виду, по разговору, который завязался, никак нельзя было решить, будто что-то случилось, будто Сорокин чем-то расстроен.

Только уходя, Сорокин попросил Розу:

— Вы найдите мне покупателей на дачу. Мне этим заниматься

как-то не с руки. Мало ли чего потом скажут, мол, заставил купить. Ну их… Так что поищите среди знакомых или там риелторов наймите. Я оплачу.

Сеня ошарашенно смотрел то на Сорокина, то на жену.

— Да Ильич, вы чего… — начал Сеня, но договорить не успел.

Роза деловым тоном перебила:

— Хорошо, Ильич. Постараюсь.

Как Роза старалась, через полгода понять стало нетрудно. Ни одного покупателя не нашлось.

Открылся Сорокину Розин маневр к марту, когда он сообразил, что не сказал соседке, а она и не спрашивала, за сколько сосед хочет продать дачу. Эта хитрость была Сорокину приятна, тем более что он искренне верил в соседское бескорыстное отношение к себе. Как не верить, если за четыре года от них и пустячной просьбы не было. Однажды Сеня намекнул, а может, и так просто сказал, что в детстве любил стрелять. Так Сорокин намека „не понял“. И больше разговор на эту тему не велся.

Вообще-то Сорокин уже успокоился и был рад, что покупателей нет. Все-таки дачу он любил не только из-за голубей. И когда в конце апреля позвонил Сеня и позвал в субботу приехать к ним, отметить открытие сезона, Сорокин ответил, что приедет, но не к ним, а к себе, что у него есть своя крыша над головой. Но соседей, разумеется, навестит.

И вот Сорокин появился на террасе дома соседей. Те обрадовались и затеяли веселый базар о последних новостях, как деревенских, так и общефедерального значения. Роза сыпала анекдотами, накопившимися за зиму. Разговора о прошлогоднем событии не возникало.

Прилично выпив, Сорокин заявил без всякой связи с тем, о чем шел разговор:

— А еще говорят, что евреи нация торговая. Что ж вы дачу-то мою продать не смогли?

— Так цена высока, а рынок сами видите какой. После семнадцатого-то августа, — полувсерьез-полушутя отозвалась раскрасневшаяся Роза.

— А вот и не сходится, — расхохотался Сорокин. — Цену я вообще вам никакую не заказывал. Нехорошо обманывать генерала.

— Правильно, — отреагировала хозяйка. — Как вы хотели ее продать, так я и продавала. Важно, что в итоге клиент доволен, — подытожила она.

Посидели, повыпивали еще с час.

Вдруг Сорокин повернулся к Сене и предложил:

— Пошли постреляем?

— Да вы чего, с пьяных глаз стрелять, — возмутилась Роза.

— Ничего, не привыкать, — отозвался Сорокин.

Сорокин с Сеней ушли на прокурорский участок, где два охранника развесили пустые банки и бутылки на той стороне забора, за которой начиналось поле и народу быть не могло.

Сорокин из семи патронов четыре положил в цель. Сеня из семи — пять. А вот с охранниками случился конфуз. Оба выбили по три мишени. Хотя, может, это был и не конфуз вовсе, а простой расчет — стрелять лучше начальника не стоит.

Когда второй охранник отстрелялся, Сорокин зло бросил:

— Стрелять надо уметь. И жопу лизать тоже уметь надо.