Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2
Шрифт:
У меня, впрочем, и у самого жила в Сен-Жермен-ан-Лэ одна русская знакомая, которую я считаю совершенно гениальной, хотя, в отличие от братьев Рейнахов, ей не довелось ни родиться в богатой интеллигентной французской (вдобавок еще еврейской) семье, ни жить в довольстве и сытости. А все же ей удалось победить все невзгоды судьбы, и я позволю себе пересказать удивительную историю ее жизни – так, как она сама мне ее рассказала в минуту дружеской откровенности. Зовут ее Алевтина, но, поскольку и она, и все участники этой истории еще, слава Богу, живы, зашифрую ее имя буквой А. (как это принято у более опытных и деликатных авторов). Итак, моя подруга А. родилась в Сибири, окончила пединститут, вышла замуж, родила двух милых дочек, а потом разошлась с мужем (что не является редкостью ни во Франции, ни в России – в обеих странах раньше или позже обнаруживается, что мужья оказываются «не теми людьми», какими представлялись в пору раннего жениховства, да и невесты чаще всего не оправдывают самых скромных мужских надежд). И вот молодая разведенная женщина должна была работать и растить двух милых крошек в суровой обстановке то ли уже построенного, то ли еще недостроенного социализма, и вдобавок – в суровом сибирском климате. Впрочем, климатические условия села, в котором работала мать-одиночка, считались вполне здоровыми, ибо речь идет о сибирском селе Шушенском, где отбывал ссылку молодой противник царского единовластия (и, как выяснилось, ярый сторонник своего собственного единовластия) В.И. Ленин. Следуя в сибирскую ссылку в дорогом спальном вагоне (потому что будущий вождь был не из бедных и не мог рисковать своим здоровьем, нужным для революции), тов. Ленин
Вначале жизнь в Шушенском у моей знакомой «вольнопоселенки» А. складывалась без дополнительных трудностей. Как раз подошла столетняя годовщина такого знаменательного события, как появление на свет будущего великого вождя, и в местные сельмаги завезли разнообразные товары и даже промтовары, в том числе и дефицитные в провинции «детские вещи». Но потом праздники отшумели, потому что не век же праздновать столетие, и товары, которые раньше хоть время от времени в сельмагах «выбрасывали», теперь из местной торговой сети совершенно исчезли. И вот тогда многодетным работникам избы-музея, целый день печальными голосами вещавшим о безбедной, курортной (на казенный счет) жизни будущего вождя с присланными ему царским правительством женой, тещей, пособием и нанятой им за рубль несовершеннолетней домработницей (запечный угол домработницы, впрочем, позднее поступило указание скрывать от широкой публики как маловоспитательный), пришлось проявить истинно пролетарскую энергию и сметку. Они стали по очереди ездить в командировки в Москву, откуда они якобы должны были привозить новые бесценные сведения о жизни вождя. На самом деле «командированные» целыми днями ходили в столице по магазинам и стояли в очередях, закупая по списку разные пром-товары, и в первую очередь, конечно, «детские вещи». Работа была ответственная и до крайности утомительная, ведь не одни только сибиряки съезжались на тот же предмет в краснозвездную столицу, но и другие иногородние граждане, потому что у всех дети. Промаявшись до закрытия магазинов в очередях тогдашнего бермудского треугольника столицы (ГУМ, ЦУМ, «Детский мир»), бедная А., прежде чем лезть в переполненный поезд метро и пилить на ВДНХ, где ей удалось снять койку, заходила перевести дух в самое спокойное и безлюдное учреждение столичного центра – в Музей Ленина (куда у нее, по известному вам стечению обстоятельств, был служебный пропуск). В музее она присмотрела несколько совершенно безлюдных уголков, где можно было, свалить мешки и сумки, сесть в кресло, снять туфли и дать отдых конечностям (самые крепкие в мире ноги были тогда, по авторитетным признаниям, у советских женщин). Идеальным в этом смысле был кинозал, там всегда было пусто, полутемно и прохладно (и то подумать, кто из советских экскурсантов пойдет кино смотреть про Ленина, если они про него уже с октябрятского возраста насмотрелись до тошноты). Но вот однажды, когда сен-жерменская (тогда еще шушенская) подруга моя А. сидела вот так одна, босоногая, набираясь мужества для далекой поездки на ВДНХ, в зал, в сопровождении странной и явно не нашей толпы, решительно вошла какая-то сотрудница, зажгла верхний свет и сказала противным голосом, что все посторонние советские товарищи должны немедленно очистить зал, потому что братская зарубежная делегация будет здесь смотреть фильм про Ильича. И вот тут в душе у вполне зрелой, идейно подготовленной женщины-гида, какой была к тем годам А., назрел бунт неповиновения. Может, не было сил подняться, может, стыдно было при не наших людях авоськи свои по залу собирать, а может, задело ее слово «посторонние», потому что была она, что ни говори, коллега-лениноведка, хотя бы и не столичная. В общем, она не двинулась с места, какие-то люди сели с ней рядом, лопоча с еврейским акцентом, а свет в зале сам собой внезапно погас, потому что начался фильм. Мало-помалу успокоившись, А. осмотрела свою нерусскую соседку (старушка божий одуванчик, в огромных очках, не иначе как ихняя коммунистка-проф-союзница) и даже стала от нечего делать глядеть на экран. И вот тут-то соседка склонилась к ее уху и спросила ее сперва на своем еврейском (который оказался французским), а потом уж на совсем неважном английском (за который у А. всегда были одни четверки), проявляя, надо признать, довольно малую степень политической сознательности:
–А кто этот лысый человек, который там все время бегает, бегает, бегает?
–Так это он и есть, наш Ильич, – сказала А. – Он почти, можно сказать, с ранней юности был лысый. Потому что мысли. И все время борьба… Отзовисты, богостроители, оборонцы, меньшевики…
–Да, да, борьба, – сознательно кивнула старуха. – У меня племянник занимается французской борьбой. Тоже рано стал лысый…
–То-то, – сказала А. – Легко ли?
Тут любознательная старушка спросила, кто эта малокрасивая женщина, которая тоже появляется на экране.
–Так это ж Надежда Константиновна, его жена, вайф по-вашему. У нее какая-то была, конечно, болезнь, но про это экскурсия наша умалчивает. Как и про нацвопрос у самого Ильича – кто он был? Для этого надо искать в спецхране…
Конечно, легко догадаться, что, когда касалось сложных объяснений, моя знакомая А. без всякого смущения переходила на родной русский язык, и это ее многоязычие вызвало у зарубежной коммунистки (приехавшей специально восхищаться) особенно глубокое восхищение.
–Какая вы молодая, – сказала она, – и какая грамотная.
–В темноте-то мы все молодые, – сказала моя подруга А. – Но в общем, конечно, еще не старая. А что до образования, то у нас у всех высшее… Смотрите, смотрите, сейчас хоронить начнут Ильича…
–Вот и у нашего Шарля жена умерла, – сказала старушка грустно. – Он остался совсем один…
–Смотрите, смотрите… – увлеченно сказала А., вспоминая предпочитаемую ею последнюю часть их экскурсионной «разработки». – Мороз был. А они хоронят. «Как будто он унес с собою частицу нашего тепла…»
–Слушайте, – сказала старушка, – а почему бы ему на вас не жениться, Шарлю? Приехать и жениться.
–Пусть приезжает, конечно. У нас таких, как я, много. Много славных девчат в коллективе…
–Вот, – сказала старушка. – Вот вам стило. Пишите свой адрес. Немедленно пишите свой адрес.
Моя знакомая не знала, можно ли давать не нашим людям наш советский адрес. Но спросить совета было не у кого. К тому же на дворе стояли уже расслабленные 70-е годы. И вообще, что там за адрес – село Шушенское, Музей Ленина, весь мир знает… Так что она написала. И произошло чудо. Меня лично это нисколько не удивляет, поскольку вообще браки совершаются на небесах. Иногда, конечно, в форме небесного наказания, это тоже понятно. Но в случае с моей подругой из Сен-Жермен-ан-Лэ многие видят какой-то особый знак судьбы. Я лично вижу особенное только во второй части этой истории, к которой пора перейти. Первая завершилась тем, что этот Шарль стал писать письма в Шушенское, намерения его становились все серьезнее, и вдовец даже добился разрешения посетить почти, можно сказать, столичный центр Красноярск, где увидел свою невесту не на старых фотках, но влюбился в нее еще больше и стал добиваться (и достиг) разрешения на брак. Конечно, организации, которые ведают всеми отношениями советских людей с заграницей, старались придумать всякие хитроумные препятствия на пути непредусмотренных акций. Так, накануне отъезда моей знакомой из Сибири в Сен-Жермен-ан-Лэ (минуя ГУМ, ЦУМ и Музей Ленина) какие-то люди в штатском похитили у нее сразу двух дочек. Но высокий красавец Шарль уже понял, что железный занавес дал трещину, и сказал, что они будут бороться из Франции через прессу и президента (тем более что во Франции была, как всегда, предвыборная кампания). В конце концов дочек моей подруги отпустили (как бы в гости), и они пополнили население города Сен-Жермен-ан-Лэ. Меня же при
Моя гениальная знакомая Алевтина была и остается (дай ей Бог здоровья) не первой русской обитательницей городка Сен-Жермен-ан-Лэ. На городском Старом кладбище покоится один из самых славных французских кинорежиссеров и киноактеров Жак Тати (там же похоронен и сынок его Пьер, сбитый шальным мотоциклом, и доченька Софи). Русские помнят, что хотя гениальный Жак вырос во французской среде, он был как-никак Татищев… Лично я слышал (а больше читал) и еще об одном русском человеке, поселившемся в начале 20-х годов минувшего века в Сен-Жермен-ан-Лэ в старинном доме (дом № 59) по улице де Марейль. Человек этот был аристократ, граф, бывший генерал царской армии, ставший одним из не слишком многочисленных в ту пору советских «красных графов» – перебежчиков. Перед Второй мировой войной он был, пожалуй, более известен в России, чем ныне, ибо перед самой войной вышли в свет его обширные антифранцузские (и пронемецкие) мемуары «50 лет в строю» (или, как говорили неустрашимые московские остряки, «50 лет в струю»). Тогда книг вообще выходило в России меньше, чем ныне, а тем более мемуаров, а тем более генеральских, тем более графских, тем более эмигрантских – в общем, книга Игнатьева была довоенным бестселлером. Мы подробнее остановимся на этой нашумевшей и не слишком простодушной книге позднее (гуляя по Сен-Жерменскому лесу), а пока надо сказать хоть несколько слов о ее авторе, как-никак обитавшем некогда в Сен-Жермен-ан-Лэ и хоть с нареканиями, а все же платившем местные налоги.
До Первой мировой войны генерал Алексей Алексеевич Игнатьев был разведчик и русский военный атташе во Франции. Война, революция и большевистский путч застали его самого, его жену-балерину и всех его родственников в Париже. На руках у А.А. Игнатьева (в банке, конечно, на его счете) остались большие деньги из царской казны. В Париж, Константинополь, Берлин, Софию и Белград прибывали тогда тыщами обнищавшие, раздетые русские эмигранты, русские солдаты, офицеры и генералы, осиротевшие русские дети, вконец разоренные старые и молодые аристократы. Уж наверно патриоту и монархисту графу Игнатьеву было больно смотреть на их нищенское унижение, голод, страдания, болезни, бездомность, вероятно, хотелось им помочь. И вдруг выясняется, что граф Игнатьев решил отдать все бывшие у него на руках деньги большевикам и Коминтерну – на их подрывные нужды. «Сознательно, идейно…» – стыдливо объяснял граф устно и в прессе. Когда успел произойти этот крутой идейный поворот в сознании служаки-графа, можно только догадываться. Появившиеся во французской печати хитрые (в стиле операции «Трест») графские (вряд ли им написанные, но им подписанные) статейки мало что кому могли объяснить. Он повторял известную трестовскую хитрость: советы – это значит советуются с народом, это почти парламент, почти демократия, почти свобода… Естественно предположить, что явились в роскошную графскую квартиру на острове Сен-Луи в Париже «трое славных ребят из железных ворот ГПУ» и пообещали размазать графа по стене вместе с графинюшкой, если только завтра же, в крайнем случае, послезавтра все-все денежки… И граф понял – размажут. А французская полиция соскребать его подсохшие останки со стен приедет не скоро. Выбора у графа не было (разве что бороться и погибнуть)… Так и отдал бравый генерал столь дорогие для него самого и для ближних денежки. Французская полиция (которой все всегда известно) сообщала в тайных донесениях, что для жизни своей и, главное, для нужд жены-балерины очень нуждается упомянутый граф в средствах. Приведенный в книге А. Игнатьева его «дружеский» разговор с советским полпредом Л.Б. Красиным, в недавнем прошлом ленинским «финансовым агентом», возглавлявшим террористические операции и разбойные налеты-«эксы» для пополнения ленинской кассы, до боли напоминает разговор того же Красина с братом погибшего «при невыясненных обстоятельствах» молодого краснопресненского фабриканта Н. Шмидта (точь-в-точь как до него погиб «при невыясненных обстоятельствах» его дядя С.Т. Морозов, якобы «оставивший» деньги Ленину через Красина и его агента М. Андрееву). «Вы знаете, что мы делаем с теми, кто встает на пути наших денег?» – спросил т. Красин у брата-наследника Шмидта и его адвоката. Брат с адвокатом уже знали: одного из создателей Художественного театра, мецената С.Т. Морозова привезли убитым из Канн и зарыли на Рогожском кладбище. Наследники Шмидта «не встали на пути» у денег, на которые претендовали Красин и Ленин, отдали все – и уцелели. Положение графа Игнатьева было еще более безнадежным: французская полиция ни разу не нашла виновных в русских убийствах, она боялась большевистской разведки. Граф отказался от денег и сразу обеднел. Не избежал он и позора, и остракизма, которому подвергли его семья и эмигрантское сообщество. Семья отреклась от него (официально сообщив об этом через газеты). Младший брат Павел (бывший до революции шефом русской разведки в Париже), умирая, просил не допускать предателя к его гробу для прощания, а младший брат Сергей, доживавший свои дни в русском старческом доме, до конца своих дней отзывался о старшем брате с ненавистью и презрением. Ну, а «товарищ Красин» и другие товарищи долго не допускали бывшего атташе и разведчика до «настоящего дела», до «разведдела». А ему так хотелось взяться за старое и пустить в дело, как он признавался, «капитал знаний – наилучший капитал, и накопленную за время Первой мировой войны осведомленность о французской промышленности». Пока шли проверки, пока он, хотя и показав «осведомленность», не доказал «беззаветную преданность», оклада и должности графу не давали, а лишь разрешили ему жить на комиссионные, устраивая сделки большевиков с иностранными фирмами через старых знакомцев. В общем, живи как хочешь, а у него ведь жена-балерина, теща-француженка, хотя и обрусевшая…
Пришлось графской чете оставить привычную дорогую квартиру в престижном районе Парижа (на острове Сен-Луи) и переехать в неблизкий пригород, в Сен-Жермен-ан-Лэ. Маленький старинный домик, который (вероятно, по сходной цене) отыскали себе граф и его жена-балерина, показался бывшему генералу настоящей крысиной дырой:
«Прислоненный к скалистому склону горы, составлявшему его четвертую стену, наш домик, сложенный из добытого в той же горе камня, высился местами до трех, местами до четырех этажей, каждый в две-три комнаты. Одна из них большая, другая маленькая, полы то деревянные, то каменные, ни одна из ступеней сложенной винтом лестницы не была похожа на другую.
–Неужели придется жить в этой дыре? – сказал я Наташе…»
Опасаюсь, впрочем, что автору знаменитых мемуаров не удалось теснотой своего старинного четырехэтажного дома растрогать довоенного советского читателя, по официальным нормам которого (граф об этом, конечно, не знал) на три души приходился минимум в 12 квадратных метров (увы, не всегда соблюдаемый: у моих московских родителей, усердных довоенных читателей игнатьевской клюквы, на душу приходилось два с половиной метра в деревянном доме, «без удобств», а после победоносной войны, на которой семейная молодежь была перебита, а сельские дома у стариков сгорели – только полтора метра на душу). Вообще, при торопливом завершении двухтомного повествования («50 лет в строю») у графа и его редакторов из авторитетного учреждения были немалые трудности. Антифранцузскую и пронемецкую книгу надо было сдать срочно (успеть в промежуток между пактом Сталина – Гитлера и началом уже почти подготовленной обоими миролюбцами войны). Надо было порадовать нацистского союзника, а с ним и весь советский народ, срочно объяснив, что гнусные французы и прочие европейцы сами во всем виноваты (Версаль! Версаль!). Обидели мирных пруссаков при заключении мира! – не зря добрый дядя Гитлер их привел в чувство. О гнусности Франции граф сумел сказать во весь голос: