Волчьи ягоды
Шрифт:
Мне хочется различать голоса, шаги и шорохи, но по-прежнему ничего не слышно, как будто уши забило ватой, а вокруг ни звука, будто все уже вымерло или пока вымирает. Серая поволока дыма, света и тишины качается перед глазами, смачиваясь мутными потеками, потому что глаза снова застыли, срослись, будто слипнувшись и закоченев где-то намного глубже, чем просто под веками. Кровать не скрипит, хотя пружинит и прогибается, когда я пытаюсь сесть, похожая на каменную, не издавая ни скрежета, ни протяжного писка. А вокруг тоже ни шепота, будто дыхания тоже нет, хотя сама тишина, моя - наша - тишина, скребется и ворочается, никак не устроившись в своем углу: деловито, занято и как всегда настороженно, будто на посту, хотя это так и есть. Я цепляюсь за крючки вешалки, долго ворочаясь и возясь с ней, пытаясь спихнуть с завитушек опустевший и безвоздушно съежившийся пластиковый пакет, пока
Оставшаяся штукатурка и краска на стене рядом дыбятся неровными комьями и расползаются рассохшимися трещинами, похожими на заломанные ветки, будто кто-то проложил под ними ходы и норы, устраиваясь на зиму. В отличие от удавов, трещины безмолвны, тихи и скрытны, хотя и тянутся везде, по всем щелям, углам и промоинам в окнах. Проложенные под тоннелями норы и ходы ползут мимо двери и за нее, в коридоре прижимаясь ближе к линолеуму, в то время как в самой палате занимают всю свободную высоту полностью, расползаются с одной стены на другую, кочуя вдаль по коридорам и сводкам комнатных клеток и лестниц. Территория дома расходится в глубину и в даль во все стороны, но большая часть ее завалена, захламлена и заброшена где-то под слоями пыли, копоти и погребенной мебели, и никто - почти - не знает его целиком, оставаясь в неведении. У нас ходят легенды - говорят, что многие потерялись когда-то на оставленной части, кто-то из детей, застрявших между заваленными этажами, которых потом не нашли, как ни пытались. Почти все ходы на ту сторону перекрыты, захламлены или просто не похожи на самих себя, и сунуться на чужую территорию почти невозможно, если только по углам и боковым пролазам, но кто же не знает, что на самом деле живет в самих углах?..
Комната остается за спиной с почти не слышимым еле различимым щелчком. Как лязг язычка в замке.
Серо-зеленый коридор неумолимо растягивается вперед, как зеркальное отражение напротив другой блестящей поверхности, мешаясь красками с обычным серым, как синюшная кожа, а потом и с полностью темным, обсвеченным где-то в глубине вспышками дрожащих ламп, хотя ламп сейчас нет, и весь коридор кажется от этого еще более мрачным и недосягаемым. В самой глубине его, где глаз мешается с тенями настолько, что уже невозможно отличить реальные границы вещей, мне чудится кривая перегородка из повалившегося наискось пыльного шкафа - родного брата наших клеенчатых антресолей. Серые полки перегорожены перекладинами, на которых, цепляясь выцветшими ручонками, висят детские куклы и части кукол, разные и совмещенные между собой, среди тряпок, пыли и бурых комьев стекловаты. Таращатся пустыми оплавленными глазами, а в просвете между двумя перекошенными стенками видны очертания лестницы, коридора и еще какого-то прохода, расчерченных светом узких окон. Светлым, выпивающим глаза, серо-белым зимним светом, похожего на россыпь снежинок, пепла и муки. Хотя в действительности там только тупая кишка, упирающаяся толстостенным концом в ответвления душевых, сестринской, палат, игровой, переиначенной под склад поломанных кроватей и отдельных колесиков, матрасов, каталок и спинок, похожих на решетки.
Сводчатые потолки треугольником сходятся над головой, оставляя просвет перегородкам между палатами, а деревянные перегородки с двойными отходящими дверями не достают им даже до трети по высоте, и дальше идут только склеенные кусочки оконных толстых стекол, вырезанных квадратиками.
Мутное, грязное или просто заклеенное до матовой непрозрачности, но в него уже давно поселились мухи, паутинные клещи и крошечные частички оседающей краски между каждыми стыками, а свет уже давно дробится в них как-то неправильно, делаясь из бесцветного каким-то серым и практически ощутимо пыльным. Слипшиеся краями лакричные леденцы над стенами отражают дробящийся свет ламп, люминесцентно белый и неприкосновенно стерильный, не липнущий к пальцам и стекающий разводами по мыльному кафелю, но сейчас вокруг темно, стыло и мрачно, и чувствуется сквозняк, гуляющий в щелях паркета с застеленными сверху отходящими кусками линолеума. За поворотом коридора, сразу же где кончаются ряд дверей и палат, есть огромное окно в выдающемся над крышей крыльца выступе, с застывшей под
Пространство вокруг схлопывается в невидимую точку, к которой тянется все и за пределами которой уже не существует больше ни коридоров, ни дверей, ни верхне-нижних этажей, подвалов, окон и перекрытий, - только то, что умещается в воспаленных светом глазах. Я не вижу комнат вокруг себя и не знаю их связи дальше, чем за ближайший поворот, а сейчас их вообще как будто нет. Две арки рисуют пространство, где небольшая просторная прогалина отступает от коридоров, создавая себя обособленно. Это как край над миром, над маленьким тесным мирком, залитым светом, но этот стылый свет идет не от ламп. Это серый свет вообще никуда не идет.
...Паутина деревьев колышется в стекло, бьется вениками спутанных веток - кривыми тонкими прутиками, похожими не то на суставы, не то на тонкие комочки корешков, потому что давно уже тянутся к земле, как будто клубки размякшего и растрясенного на влаге пуха и серой шерсти: практически не видимые по отдельности, но вязко цепляющиеся крючковатыми за одежду. Поникшие и острые, они обыкновенно беспрестанно гнутся и размахиваются из стороны в стороны при мельчайшем порыве, а теперь стоят, замерев, и не качаются вовсе, и на их стволах по-прежнему нет ничего кроме отсохших останков коры, заросшей болотными язвами и цветистыми бурыми блямбами. Но сегодня это выглядит по-другому - сегодня сосны, стены, все то, что снаружи, выглядит успокоенно и подавленно, малозначительно. И если не смотреть по сторонам, если не видеть комьев темной земли под расступившимися деревьями с мелкими низинами, впадинами и бугорками сгнившей, смешавшейся с грязью истлевшей травы, из которых торчат обугленные черные тонкие пики без веток, становится почти странно, почти красиво. Потому что есть только снег-снег-снег... И ничего более.
Здесь считают, что болезнь должна стать бичом тысячелетия.
Я считаю, что зима должна стать одним из семи смертных грехов.
У меня режет глаза от белого цвета, но мне хочется смотреть на снег, мне хочется зачерпывать его ложками, чтобы окунать его в молоко и есть, пока не заболит горло, но я лучше прополоскаю его холодом и льдом, чем глотать бесконечную плесень в душевой, и мох, и пластины штукатурки и обитателей за ними, пытаясь насытиться.
Перед лицом все идет мелкими волнами, словно подернутое влажной дымностью, как от торфяников под отмосткой дома, но это всего лишь отсвечивает неровностями и потеками карамельное матовое снизу стекло, и я вижу между рамами кусок провалившийся с окна печенья, слой пыли и уснувшую кверху лапами муху и тоже хочу уснуть - в сугробе. Зарывшись с головой.
За соседним ответвлением коридора двое в синих рабочих комбинезонах ковыряются в потолке - серых и перепутанных внутренностях здания, сдвинув часть закрывающих его перекрытий - квадратные плитки, подвешенные как на скелете на металлических трубках. Одна из них отодвигается, со скрипом, скрежетом, извергая им на головы комки проводов в размотанной изоляции и кольца смотанной проволоки вперемешку с сизой копотью. Хлорка, пол, на котором от пыли не видно вытертого ногами узора и на котором от вытертого узора не видно пыли. Я слышу сдавленную ругань, кашель, множащиеся в стенах отголоски их возни - как хруст сухой бумаги и звуки чего-то сыпучего, бьющегося о стенки сосуда. Нет, это все-таки их голоса...
Хмык, чпок, пожевывание губами, мелкий присвист и вздох. Их ничто не отделяет от животных или закипающей кухонной кастрюли, и мне даже становится жалко тратить на такое время, тем более что есть снег.
Коридорная дежурная взволнованно суетится вокруг, подметая полы полами белого халата, а потом вдруг замирает, странно вытягиваясь, точно мухоловка, почуявшая в воздухе след пролетевшей добычи, и оборачивается на меня. Некоторые мелкие хищники плохо замечают неподвижные вещи, но я успеваю моргнуть, и это выдает.
Она странно ковыляет навстречу, шаркая тапочками с открытым мыском по линолеуму - подкладки ботинок словно рассохшиеся-деревянные, - сквозь посеревшие носки видны облупленно-яркие ногти на суставчатых пальцах; кожа - цвета запеченного яблока и такая же узловатая.
Крепкое, коричневое и сморщенное, ее лицо похоже на кору иссохшей старой кряжистой бузины.
Бузина колышется из угла в угол, пересекая диагоналями коридор из стороны в сторону, шатается, шаркает, кряхтит и чмокает, разгоняя замахами рук-веток невидимых мышей. Проступающие на впалых щеках вены кажутся проводящими сосудами.