Вольфганг Амадей. Моцарт
Шрифт:
— Дайте мне, пожалуйста, вашу масляную скрипку, господин Шахтнер.
— Масляную скрипку? — переспрашивает тот.
— Ну да. У неё такой мягкий, ласковый звук — прямо как у тающего масла.
Придворный трубач смеётся и протягивает мальчику скрипку. Он что-то на ней наигрывает, а потом возвращает Шахтнеру со словами:
— Ваша скрипка настроена ниже на половину четверти тона.
Шахтнер удивлённо смотрит на мальца, хватает смычок и проверяет, верно ли скрипка настроена.
— Бог свидетель, он прав! — восторженно восклицает он. — С тобой, Вольфгангерль, не соскучишься: каждый день что-нибудь новенькое!
— А что такое сферы, господин Шахтнер?
— Это Солнце, Луна и все созвездия, которые вертятся с неимоверной скоростью, наполняя всемирное пространство своим звоном и шумом.
— Наверное, если хочешь всё это услышать, нужно подняться в небо так высоко, как орёл, да?
— Орлам этого услышать не дано. Не в пример человеческому уху, которое вслушивается и в звуки неба, и в звуки своей души.
— Теперь я понимаю, о чём вы говорите, — так и просиял Вольферль. — Иногда по вечерам, прежде чем заснуть, я слышу музыку, завораживающую музыку, но не знаю, откуда она доносится. Ух, так бы и записал её всю, если бы умел записывать музыку на бумаге.
— Царство звуков, — поучает его Шахтнер, — бесконечно, как мир звёзд, которые ты видишь над своей головой, и полно необъяснимых тайн. Когда-нибудь — в этом я уверен — ты испытаешь непреклонное желание подслушать эти звуки и перевести на язык нот. Но наберись терпения, подожди, пока созреешь для этого, а пока не ломай свою головку над непонятными для тебя вещами.
Вольферль впитывает в себя слова Шахтнера. Смысл их доходит до него не вполне, но одно ясно: ему предстоит пережить нечто прекрасное — какого рода, непонятно. И этого чудесного времени, которое наполнит его жизнь красотой, нужно терпеливо дожидаться.
XIII
Зима в этом году не слишком долгая. Гайзберг и Унтерсберг ещё покрыты мохнатыми снежными шапками, но внизу, в долине, уже цветут персиковые деревья, а склоны гор отливают сытой зеленью с вплетёнными в её ткань цветами львиного зева и белой буквицы. В домах становится душно и неуютно, лёгким недостаёт дуновения ветра с весенних полей, глаза заждались радостной игры красок проснувшейся природы. Живописные окрестности милого городка на Зальцахе, куда долгие зимние месяцы не ступала нога горожанина, становятся вожделенным местом прогулок зальцбуржцев.
Погожим воскресным утром после церковной обедни Леопольд Моцарт приглашает своих домашних на природу. Они поднимаются на Капуцинерберг. В то время как дети забегают в лес то справа, то слева от дороги, сопровождаемые своим неразлучным дружком Бимперлем, и радуются каждой бабочке и цветку, родители размеренно рука об руку шествуют по каменистой тропе. Наконец Леопольд Моцарт не без робости признается жене, что думает над планом следующей концертной поездки. Матушка Аннерль настолько этим ошарашена, что останавливается, смотрит на него расширившимися глазами и испуганно восклицает:
— Куда это ещё?!
— Ну... в Париж!
— Боже мой, так далеко?
— Надо подумать и о загранице. Ты знаешь, в Вене мы выступили удачно. Не сомневаюсь, что весть об этом дошла через господ послов и до других королевских дворов. Как иначе объяснить те многочисленные письма с приглашением выступить в княжеских домах, которые мы получаем?
— Всё, что ты рассказываешь, Польдерль, для меня большая новость.
— Понимаешь, я и сам до получения этого письма от графа относился к приглашениям как к чему-то несбыточному, а теперь смотрю по-другому. Надо ковать железо, пока оно горячо. Барон фон Вальдштеттен прав, когда говорит, что с возрастом дети начнут терять свою привлекательность как новинка и сюрприз.
— Ах, мои дорогие детки! У меня прямо сердце сжимается, стоит мне представить, что они день за днём будут играть где-то на чужбине, вдали от родного дома, в чужой стране с чужим языком. А я опять буду сидеть дома одна.
— Ты, конечно, поедешь с нами. Без тебя нам и радость не в радость, Аннерль. И радость и беду будем, как всегда, делить пополам.
— Ну, если так, Польдерль, я — всей душой! Ур-ра!
Радостный возглас, вырвавшийся из груди матери, заставил Бимперля насторожить уши и привлёк внимание детей. Они вопросительно смотрят на родителей. И отец открывает им все карты:
— Порадуйтесь вместе с нами, дети! Этим летом мы опять отправляемся в путь. И путь неблизкий — в Париж!
— А где это, папа? — спрашивает Вольферль. — На Дунае или на Инне?
Наннерль от души смеётся.
— Почему ты смеёшься, дочка? — урезонивает её отец. — В возрасте твоего братика ты тоже этого не знала. — И, обращаясь к сыну, объяснил: — Нет, Вольферль, ни на Дунае и не на Инне, а в чужой стране, где говорят на другом, не нашем языке. И стоит Париж на реке Сене.
— А музыку нашу там поймут? — продолжает допытываться мальчик.
— Будем надеяться, — серьёзно говорит отец. — Язык музыки понятен повсюду.
— Тогда я поеду с удовольствием, — соглашается тот. — Но только чтобы мама поехала с нами!
— Да, ваша мама никогда больше с вами не расстанется, — говорит она, поднимает своего сына и горячо его целует.
XIV
Весна плавно перетекает в лето. И прежде чем в полях наливается колос, а в садах поспевают вишни, семья Моцартов оставляет Зальцбург и отправляется в далёкий Париж. Архиепископ Сигизмунд великодушно подписывает своему вице-капельмейстеру отпуск на год — без денежного содержания, впрочем. Квартира на Гетрайдегассе, 9 остаётся пустой, потому что и Трезель получает отпуск. Вместе с Бимперлем она перебирается к дальней родственнице в деревню, пообещав время от времени наведываться в город, чтобы присмотреть за жилищем. При прощании «колобок» проливает немало слёз. Нелегко даётся расставание и домохозяину Хагенауэру, а тем более весельчаку и добряку Шахтнеру. Леопольд Моцарт как может утешает друзей: он-де будет писать по возможности часто и сообщать обо всём, достойном внимания. А более обязательного корреспондента, чем он, и представить трудно.