Волк с Уолл-стрит

Белфорт Джордан

(Тремя неделями позже)

Не могу точно сказать, во сколько я очнулся после наркоза. Но это было 15 октября, и время уже явно перевалило за полдень. Помню, как открыл глаза, как с трудом пробормотал что-то вроде: «Ох, мать твою! Ну и паршиво же мне!» — и вдруг меня неожиданно стало рвать кровью, и всякий раз стреляющая боль, разрывая мое тело, эхом отдавалась в спине. Я лежал в палате реанимации манхэттенской больницы клинической хирургии, подключенный к капельнице, из которой, стоило мне только нажать на кнопку, в мою кровь поступал чистый морфин. Помню, как расстроился, поймав себя на мысли, что впервые словил кайф, не нарушая закон, — и все, что для этого нужно было, это лечь под нож.

Надо

мной склонилась Герцогиня.

— Ты чудесно справился, дорогой! — воскликнула она. — Барт сказал, что с тобой все будет в порядке! — Я кивнул и вновь погрузился в навеянное морфином забытье.

А потом я вдруг непонятно как оказался дома. Думаю, это случилось где-то через неделю, хотя в голове у меня по-прежнему стоял туман и дни были похожи один на другой. Алан-Химик не подкачал — в первый же день моего пребывания дома завез мне пятьсот таблеток кваалюда. Ко Дню благодарения от них осталось одно воспоминание. Это был своего рода рекорд, и я был немало горд им — ну еще бы, лопать в среднем по 18 таблеток в день, и это при том, что хватило бы одной, чтобы вырубить часов на восемь какого-нибудь морского пехотинца в добрых двести фунтов весом!

Заехал Сапожник — проведать меня, а заодно сообщить, что вопрос с Делукой можно считать улаженным. Они поговорили, и Делука согласился уйти по-тихому при условии, что за ним останется небольшой пакет акций. Следом появился и сам Гэри Делука — и поклялся, что в один прекрасный день подстережет Сапожника в темном переулке и замочит гаденыша. Заскочил Дэнни — сказал, что отказался от сделки с властями, так что впереди нас точно ждут Двадцать Лет Безоблачного Неба. Потом прибыл Вигвам — сообщил, что Дэнни утратил всякую связь с реальностью, мол, никакой сделки с властями не было и в помине, а он, Вигвам, бегает с высунутым языком в поисках новой брокерской фирмы, в которой он бы мог пристроиться, как только «Стрэттон» накроется медным тазом.

Пока «Стрэттон» катилась вниз по наклонной плоскости, дела у «Билтмор» и «Монро Паркер» стремительно шли в гору. К Рождеству они оборвали все связи со «Стрэттон», хотя по-прежнему продолжали регулярно выплачивать мне «авторские» — по миллиону каждый месяц. Каждые две недели заезжал Шеф — сообщить, как продвигается дело Патриции Меллор, — правда, до конца истории было еще далеко. Наследники тети Патриции, Тиффани и Джули, теперь были вынуждены иметь дело с налоговой службой, британским аналогом службы внутренних доходов. Поговаривали, что этим делом заинтересовалось ФБР, однако никаких обвинений пока не было выдвинуто и повесток они не получали. Шеф уверял, что все в конце концов утрясется. Он, мол, находится в тесном контакте с Директором Подделок, которого поочередно допрашивали сначала швейцарские власти, а потом и американские — и он скормил им историю, которую мы состряпали специально для этого случая, и все прошло гладко. В результате агент Коулмэн окончательно зашел в тупик.

Помимо все этого оставалась еще семья: Картер после весьма бурного начала жизни решил дать родителям передышку и быстро превратился в здоровенького крепыша. Это был очаровательный малыш — густая шевелюра светлых, словно лен, волос, огромные голубые глаза и потрясающие ресницы, длиннее которых я в жизни своей не видел. Чэндлер, нашей гениальной дочери, стукнуло два с половиной года, и она просто обожала младшего братишку. Она полностью вошла в роль любящей мамочки — кормила Картера из бутылочки и давала советы и наставления Гвинн и Эрике, пока те меняли ему памперсы. И пока я курсировал между королевских размеров кроватью в нашей спальне и кушеткой в гостиной, пока предавался приятному безделью, пялился в телевизор и глотал кваалюд, компанию мне составляла Чэндлер. Под конец дочка превратилась в настоящего эксперта по части распознавания, что это я там бормочу заплетающимся языком, — это наверняка здорово поможет ей, если когда-нибудь придется выхаживать больных после инсульта.

Как бы там ни было, большую часть дня она изводила меня вопросами, требуя точно сказать, когда же я наконец поправлюсь, чтобы снова играть с ней в «лошадки». Я поклялся, что ждать этого осталось недолго, хотя сильно сомневался, что смогу когда-нибудь снова носить ее на плечах.

Герцогиня была изумительна — вначале. Но когда День благодарения плавно сменился Рождеством, а Рождество — Новым годом, она стала терять терпение. Я до сих пор был вынужден носить жесткий корсет — из-за него меня то и дело заносило и швыряло о стену; в конце концов я пришел к выводу, что, как муж, имею полное право время от времени прижимать к стене и жену. К счастью, необходимость носить корсет была наименьшей из проблем — хуже было то, что боль стала еще острее, чем до операции. Но теперь меня мучила не только старая боль, к которой я успел понемногу привыкнуть, — к ней добавилась еще и новая, мучительнее прежней, вгрызавшаяся, казалось, в каждый позвонок. Любое резкое движение причиняло такие мучения, что у меня глаза лезли на лоб. Доктор Грин твердил, что со временем это пройдет, но мне с каждым днем становилось все хуже.

К началу января я окончательно скис — и тут Герцогиня, потеряв терпение, решила, что пора вмешаться. Моя жена заявила, что самое время снизить дозу и хотя бы попытаться вернуться к нормальной жизни. В ответ я принялся ныть, что промозглый нью-йоркский январь, дескать, весьма вреден в моем преклонном возрасте (целых 33 года!). В конце концов, напомнил я, в старости кости становятся чрезвычайно хрупкими. Жена предложила перебраться на зиму во Флориду — фыркнув в ответ, я заявил, что во Флориду ездят только дряхлые старики и что несмотря на дряхлое тело в душе я все еще юн и полон сил.

В конце концов Герцогиня взяла все в свои руки — опомнившись, я с удивлением обнаружил себя в Беверли-Хиллс, откуда открывался великолепный вид на Лос-Анджелес. Не успел я и глазом моргнуть, как оказался — за ничтожную сумму в 25 тысяч в год — временным обладателем роскошного особняка Питера Мортона, местной рок-звезды, и принялся устраиваться на зиму. Разумеется, амбиции тут же напомнили о себе, был нанят модный дизайнер — события развивались стремительно, и к тому времени, как мы въехали в новый дом, вбухав не меньше миллиона в новую обстановку, все было устроено по нашему вкусу. Единственная проблема — особняк был чудовищно огромный, добрых 30 000 квадратных футов, так что я начал серьезно подумывать, не обзавестись ли мне скутером на случай, если вдруг понадобиться добраться из одного конца дома в другой.

И еще одно: уже пару дней спустя я убедился в очевидном: Лос-Анджелес — всего лишь тень Голливуда, его скромный пригород, так сказать. Так что дело кончилось тем, что я наскреб пару миллионов и занялся производством фильмов. Потребовалось целых три недели, чтобы понять, что все в Голливуде (включая и меня самого) слегка тронутые — излюбленным занятием тут был ланч. Моими партнерами в киноиндустрии стала семейка узколобых евреев родом из Южной Африки, в свое время вложивших немало денег в фирму «Стрэттон». Все они были любопытными персонажами, с пухлыми, как у пингвинов, телами и острыми, словно шило, носами.

На третьей неделе мая я наконец избавился от корсета. Фантастика! Боль оставалась все еще острой, зато теперь мне на помощь пришла физиотерапия. Может, хоть это поможет, с надеждой думал я. Но скоро такая жизнь меня задолбала — через неделю я уже ковылял с палочкой по Нью-Йорку. Еще неделю я кочевал по больницам, проходил тест за тестом, уже смирившись, что прогноз каждый раз будет неутешительным. По словам Барта, я страдал от дисфункции той системы, которая отвечала за купирование болевого синдрома в моем теле; с точки зрения механики с моим позвоночником все было в порядке — во всяком случае, не было ничего такого, что можно было бы исправить с помощью операции.