Волк среди волков
Шрифт:
Рихтер делает прощальное движение, лейтенант кланяется и идет к дверям.
«Я иду к дверям», — думает он с облегчением.
И все же дрожит, боится, как бы толстяк, этот ужасный человек, не сказал еще чего-нибудь, не задержал его еще раз.
Но вслед ему не раздается ни слова, неприятное ощущение мурашек на спине проходит, будто расстояние ослабляет ледяной холод взгляда, которым провожает его сыщик. Лейтенант кланяется направо и налево. Усилием воли заставляет себя еще раз остановиться на пороге и закуривает сигарету. Затем берется за дверную ручку, открывает дверь, закрывает, проходит
Ему кажется, что после долгого, мучительного пребывания в тюрьме его выпустили на свободу.
Очутившись на улице, лейтенант уже знал, что никогда он не вернется в ту комнату, к господину Рихтеру, никогда не сделает сообщения, которого ждут от него, никогда не назовет друга другом. «Честь потеряна — все потеряно», — прозвучало где-то внутри. Да, честь, которую он должен блюсти как офицер, эту честь он потерял. Он налгал, как трус, чтобы уклониться от приговора. Но не из страха смерти, со смертью он уже примирился, а потому, что хотел умереть по-своему, так, чтобы она запомнила!
Лейтенант засунул руки в карманы. Небрежно, с сигаретой в зубах, шагает он по улице в это серенькое утро, под тонким, как пыль, дождиком, в сторону отдаленной части города, где расположены офицерские виллы. Если хорошенько подумать, величайшая нелепость — пройти еще через это унижение, выспросить девицу Фриду, о чем говорили ее господа. Ведь он не доложит господину Рихтеру о результатах своей разведки. Пусть сами разделываются со своим путчем, он будет хлопотать только о собственных делах.
У лейтенанта, который, казалось бы, так беспечно, не замечая времени, слоняется по улицам в своем штатском тряпье и даже заходит в лавку купить себе полсотни сигарет, гораздо лучшего, чем обычно, сорта, залегла между бровей, как раз над переносицей, глубокая вертикальная складка: складка раздумья. Не особенно легко для молодого человека, который всю свою жизнь охотнее действовал, чем думал, отдать себе отчет в том, что, собственно, с ним произошло, чего он хочет и чего не хочет.
Глубоко удивила его мысль, как безразличен стал для него путч, ради которого он работал долгие месяцы, почти без всяких средств, лишая себя всего, что обычно любят молодые люди. Удивило его, как он равнодушен к тому, что уходит от друзей, которые уже перестали быть его друзьями, а ведь их общество всегда было ему дороже, чем любовь девушки.
Многое вынес он в это утро, чего ни за что не вынес бы в другое время, что привело бы его в бешенство: выплеснутый ему в лицо портвейн ротмистра, подозрения этого идиота Фридриха, почти неприкрытую брезгливость Рихтера и в заключенье позорный допрос, которому подверг его толстяк из уголовной полиции. Но все это с него соскочило бесследно, он, который годами не забывал нанесенной ему обиды и ничего никому не прощал, сейчас должен сделать над собой усилие, чтобы вспомнить эти столь недалекие события.
«Странно, у меня такое ощущение, будто я уже не здесь. Будто в этом мире уже ничто меня не касается. Будто я умирающий, от которого все отходит… Помнится, когда люди умирают, они начинают беспокойно шарить руками по простыне. Одни говорят: „Умирающий роет себе могилу“, а другие: „Он ищет чего-нибудь,
Он останавливается, озирается вокруг, как бы очнувшись от страшного сна. Он стоит на широком, пустынном плацу, истоптанном сапогами многих сотен солдат, на желтоватой, глинистой, унылой земле, из которой лишь кое-где несмело пробивается сорная трава. На другом конце плаца высятся ярко-желтые голые стены казарм, обнесенные высокой желтой оградой, верхушка которой утыкана битым стеклом. Железные ворота, выкрашенные светло-серой краской, заперты, часовой в стальной каске, с винтовкой за плечом, расхаживает взад и вперед, стараясь согреться.
Лейтенант смотрит на эту картину, безотрадную, как дурной сон: в нем назревает мрачная решимость, что-то злое, смутное. Он идет прямо через площадь, он думает: «Сейчас увидим».
Он загораживает дорогу часовому и с вызовом смотрит на него.
— Ну, камрад? — говорит он.
Лейтенант знает этого человека, и человек знает его. Случалось, он угощал пивом этого солдата и его товарищей, случалось им вместе посидеть, поболтать. Однажды, на деревенской танцульке, где произошла драка, они вместе, бок о бок, очищали зал. Старые, выходит, знакомые, но часовой делает вид, что он знать не знает лейтенанта. Он говорит вполголоса:
— Уходите!
Лейтенант не уходит. Он еще больше насупился, он снова заговаривает с часовым.
— Ты, видно, загордился, знать меня не хочешь? — насмешливо спрашивает он.
Солдат и ухом не ведет, он проходит мимо, не говоря ни слова. Но, пройдя шесть шагов, поворачивается и снова приближается к лейтенанту. На этот раз лейтенант говорит:
— Послушай-ка, приятель, у меня нет курева. Угости меня сигаретой, и я сейчас же уйду.
Солдат бросает быстрый взгляд налево. Калитка открыта, видна часть усыпанной галькой дороги и окно караульной; он переводит глаза направо, на лейтенанта. На лице лейтенанта непонятное выражение насмешки, отчаяния, страха. Часовому трудно в этом разобраться, и все же ему чудится какая-то угроза, опасность, иначе он, вероятно, решился бы дать лейтенанту сигарету. Поэтому он молча проходит дальше, а возле будки снова делает поворот. Какое-то неопределенное чувство заставляет его, прежде чем поравняться с молодым человеком, снять с плеча винтовку.
Лейтенант весь во власти своего дикого, оголтелого отчаяния. Ему давно уже ясно, что рейхсвер знать их не желает, что отдан строжайший приказ не общаться с этими чужаками. Но он хочет нарваться на драку, хочет, чтобы его пустили в казарму, хотя бы в качестве арестованного. Тогда он спросит у дежурного офицера: «Что вы имеете против нас?» И если услышит об одном складе оружия… Ну и ладно! Конец! Ко-нец!!!
Мысль, которой он одержим, безумная мысль. Как будто дежурный офицер снизойдет до объяснения с арестованным, раз даже тем, кто на свободе, отказывают во всяких объяснениях!