Волк в бабушкиной одежке.
Шрифт:
Старая Рухлядь разражается рыданиями! Восстановлен! Он! Целый год сожалений и упреков тут же испаряется.
Он рожден был легавым, наш Пино. И умереть должен легавым. Отставка хороша для генералов. Гектор, участвующий в разговоре, делает козью морду.
— Очаровательно, — говорит он, — если я правильно понимаю, агентство сваливается на мою шею?
— Оно остается в хороших руках! — сообщает Пинюш. — И потом, я буду помогать вам после работы.
— А почему это Берюрье не с вами? — интересуется Старый Хрыч. — Поскольку он разделял опасности, мне бы хотелось,
— Он разводится, начальник!
Брови Хрыча вздымаются.
— Он!
— Его китиха начинает заново. Такова жизнь. Он был слишком добр и терпелив, когда-то это должно было произойти…
— Храбрый малый, надеюсь он нормально переживет трудное время.
Старик похлопывает пол-листа, лежащие перед ним.
— Жаль, что вы не смогли прибрать и вторую половину, — вздыхает он, — терпеть не могу неразгаданных загадок, но, в конце концов, то, что у нас есть половина, означает невозможность применения формулы, это основное. Господа…
Он поднимается с протянутыми руками. Пожимаем его двенадцать пальцев и эвакуируемся в кабак напротив в надежде застать там Берюрье. Но Берю там нет.
— Да не строй ты морду, — шумит Гектор, — можно подумать, что не получил только что поздравлений от старого Шпрунца!
— Не нравятся мне расследования, которые кончаются столькими вопросами, кузен. Ты же знаешь, у меня тонкий вкус.
— Где ты видишь вопросы? — интересуется Тотор.
— Примо, где вторая половина формулы?
— Ах, признаться…
— Хорошо, я хотел бы еще знать другие вещи: место, где Симмон прятал формулу; почему он покончил с собой, где папаша Фуасса держал свой куш (ничего ведь не нашли), и, наконец, почему команда Обалдука считала его виноватым после смерти дамы Ренар…
— Четыре вопроса, — улыбается Гектор. — Я могу убрать два.
— Что?
— Люди Обалдука знали про Фуасса, так как они следили за ним из павильона на противоположной стороне улицы. Они видели, как он убивал гувернантку, кузен души моей!
— Ты уверен?
— Сам Обалдук рассказал мне во время путешествия…
— Понятно! Осталось три вопроса.
— Минутку, сыщик!
Он выходит, и сквозь витрину я вижу, как он идет к своей «лянчии загато», припаркованной у входа. Берет изнутри коробочку и возвращается. Развязывает ленту, отгибает края картонки…
— Обозревай, душа моя!
Я смотрю. Она набита банкнотами по пятьдесят тысяч. Пиршество!
— Миллионы папаши Фуасса! — бормочу я.
— Да, бэби. Я их надыбал в погребе, когда загрузил туда типа, прибывшего к Обалдуку. Они были в старом шкафчике для провизии, подвешенном к потолочине; забавно, да?
— Почему ты их не сдал?
Он загибает края картонки.
— Кому сдавать, Тото? Это мистические бабки, они от команды, которая уничтожена.
— Гектор! — громыхаю я.
— Заткнись! — парирует красавец Гектор. — Эти бабки принадлежат агентству Пино. Теперь, если ты не возражаешь против своей доли пирога, как родственник, я тебе не откажу!
— Я полицейский на службе, и твое предложение может тебе дорого обойтись, родственник ты или нет, увы!
— Ну и хорошо,
— Это невозможно, — жалуется Пино, — я тоже стал полицейским!
— В таком случае я заглочу его целиком, я уже давно подумываю сменить мою «лянчию» на «мазерати»… Мне государство не платит и в этом деле, господа, я не получил повышения. Случай послал мне куш и я не откажусь от него! О, нет…
Я говорю себе, что в конце концов его точка зрения выдерживает критику. Плохо, но выдерживает.
— Отдай хотя бы часть на нужды полиции, — вздыхаю я.
Гектор кивает головой.
— Договорились. Я отстегну ту часть, которая предназначалась тебе.
Мы заказываем выпивку, чтобы отпраздновать возвращение Пино в ряды. Дух сожаления витает над столом: гигантский дух — отсутствие Толстяка.
— Берю не видел? — спрашиваю я у чудака на букву «м» из бара.
— Нет, господин комиссар.
— Что тебе надо от Берю? — громыхает голос, который я узнаю с закрытыми глазами.
И возникает Берю. Он чисто выбрит. Одет в свежее и, верьте или нет, от него хорошо пахнет.
Широкая дурацкая ухмылка похожа на щедро вырезанную долю тыквы.
— Развод, похоже, пошел тебе на пользу, — признаю я.
— Мы не разводимся! Все уладилось!
— Да ну?
— Я ответил на объявление Берты сам, сечешь? Попросил переписать нашего трактирщика, чтобы она не узнала грамматические ошибки, и послал фото чемпиона по культуризму в спортмаечке. Если бы ты видел, как спешила Толстятина на свидание, которое я назначил. Горшок с геранью на шляпенции и туалет похлеще, чем у королевы шутов! Нахимиченная! Корсет начала века, выходные чулки и копыта с каблуками, как у ходулей овернских пастухов. Я спрятался за шестой страницей «Франс-суар». Наблюдаю, как она вертит фарами, чтобы ущучить своего красавчика. Что вы хотите, у этой Толстятины хобби — котятина. Как у других выпивка, чтиво или киношка. Короче, когда она стала заглядывать в рыло каждому пивососу, я опускаю занавес. О, бедная козочка! Она замирает, как юная дева, встретившая сборщика налогов в глухом лесу. Она вынуждена-с сесть. Пришлось заказать ликеру, чтобы привести ее в себя. «Берта, — сообщил я ей, — это я ответил на публикацию. Извини за ложные надежды, но внутренне я так же красив, как тот тип, рыло которого я послал тебе в фальшивке. Любовь нельзя найти на распродаже, она только в фирменных супермаркетах. Если хочешь, начнем снова коммунальную жизнь». — Две огромные слезины заструились по распухшему лицу Берю. — И она сказала «да», — заключил он. — Вы, ребята, не представляете, что это было.
— Они встретились вновь, были счастливы и народили много детей, — заключил я. — Святой Ионас! Твоя китиха — единственная достойная тебя отрада.
Пино хлюпает. Он обнимает соратника.
— У меня для тебя тоже новость, — бормочет тщедушный. — Я вновь принят в кадры!
Шумная демонстрация Берю, который тут же выставляет бутылку. Гектор мрачнеет все больше и больше, несмотря на свои миллионы.
— Человек живет избитой притворной чувствительностью, — провозглашает он, — и со временем теряет ее!