Волки и медведи
Шрифт:
– Отдавай.
– И совесть тебя не съест?
Наконец я его спровадил и перенёс внимание на авиатора, или кем он там был. Всё это время он лежал беззвучно, неподвижно – тихий куль в пыльном интерьере. Однако он был в сознании, и его безучастные глаза следили за мной. Повозившись, я усадил его спиной к стене и сел напротив, на нечистый холодный пол.
– Ну что, родной? Значит, ты и есть Сахарок? Аспид попущенный? Ножиком режешь, рысью прыгаешь? По земле, сквозь землю? Ну молчи, молчи.
Необычно и зловеще в этом существе
– Разноглазый! Разноглазый!
Я заморгал и очнулся. Сзади меня сердито трясли за плечо.
– Ты его что, гипнотизируешь? – ядовито спросил Сохлый и, отпуская меня, нагнулся над Сахарком. – Убийца? Этот мелкий шкет?
Следователи заявились втроём: Вилли, Борзой и Сохлый. У всех был по-разному нерадостный вид, а Борзой ещё и на ходу поправлялся. Бутылка пива в его жёсткой сухой руке бликовала мрачно, как оружие.
– Паренёк-то не наш, – сказал Вилли, – не автовский. Чего он такой полуголый?
– Небось личный обыск проводили.
– Или на тропу войны вышел. Как индеец.
– Индейцы себя разве исподним связывают?
– Ах, – сказал Вилли, – люблю модные извращения. И так редко, гм, утоляю. Попробуй нашего свяжи – слушать замучаешься.
– А он вообще-то живой?
– Формально да, – сказал я.
– Ну теперь и Разноглазый начал загадками говорить. – Сохлый повёл плечом. – Так что, задерживаем?
– И какие основания для задержания?
– Это ты нам скажи какие.
Вилли охотно наставил на него палец, закатил глаза и зачастил:
– Орган дознания, дознаватель, следователь или прокурор вправе задержать лицо по подозрению в совершении преступления при наличии одного из следующих оснований. Первое: когда это лицо застигнуто при совершении преступления или…
– Стоп, – сказал я. – Я его застиг.
– А преступление где? Сбежало?
– Но потерпевший-то у вас есть. – Я посмотрел на них повнимательнее. – Вилли… О нет. Не говори, что ты его отпустил.
– Потерпевших нет закона задерживать. Я его, конечно, обязал явиться… когда следственная необходимость потребует. Но ты и то учти, что закон писан не для радостных. Когда он явится… Куда он явится…
– Ладно. Давай дальше.
– …Или когда потерпевшие либо очевидцы укажут на данное лицо как на совершившее преступление…
– Стоп, – сказал я. – Я же тебе и указываю.
– То есть преступление совершалось в твоём присутствии?
– Ну да.
– А не соучастие это, часом? –
– Нет, началось оно до моего присутствия, а во время присутствия было мною пресечено. Тьфу, Вилли, мне уже начинать жалеть, что я к тебе обратился?
– Понимаю, что ты хочешь как лучше, но ведь и мы хотим того же.
Я обращался к Вилли, но ответил мне Борзой. Спокойные слова прозвучали издевательски.
В компании следователей шутки, и такие и сякие, были в ходу, но Борзой принадлежал к редким людям, которые сами не знают, шутят они или говорят серьёзно. Когда-то давно, при таинственных – но, быть может, совсем простых – обстоятельствах ему открылся абсурд жизни: разом открылся, полновесно себя отмерил, без дрязготни с терапевтическими дозами, – и теперь ничего, кроме этого абсурда, Борзой вокруг не видел. Он не стал называть чёрное белым, а слёзы – смехом, он перестал их различать, а если и различал, то находил несходства слишком микроскопическими, чтобы за них можно было ухватиться человеку, не желающему быть окончательно унесённым в океан нигилизма. И вот он хватался и не мог не смеяться над своими усилиями, а со стороны, и даже если подойти поближе, это казалось злым – и не смешным – фокусом.
Но кому здесь, в конце концов, было задумываться, какие штуки отмачивает спасающий себя рассудок.
Наконец Вилли, кряхтя и вздыхая, осмотрел Сахарка, выслушал мой рассказ о событиях и уставился в потолок – и поскольку это не был привычный дружелюбный потолок в Следственном комитете, увиденное его не ободрило.
– С тебя придётся снять показания.
– Я же и рассказываю.
– Нет, официально. Придёшь, напишешь, подпишешь… Сохлый! Ты в порядке?
Сохлый, который попытался поднять Сахарка на ноги и полетел кувырком от неожиданного резкого удара, ошарашенно потряс головой.
– Припадочный, бля! Вы посмотрите!
Сахарок бился всем телом, по-прежнему молча, целеустремлённо, ровно, с ужасающей силой, норовя достать кого-нибудь ногами.
– Однако. – Вилли отступил. – Как тебе вообще удалось с ним справиться?
– Ну… Со мной он был не таким.
– А каким?
Я подошёл, не очень уверенно протянул руку – и попущенный аспид мгновенно затих, тряпично распластался.
– Примерно так.
– Господи Боже. Как он это объясняет?
– Он вообще не говорит.
– Как же его тогда допрашивать? – изумился Вилли. – Не может говорить или не хочет? Разноглазый, загляни ему в рот, язык-то на месте? Сохлый! Чего стонешь? Давай пиши протокол осмотра. Места происшествия, а не языка.
– Принесла нелёгкая, – тоскливо сказал Сохлый, растирая ушибленное плечо, но глядя при этом на меня. – Одно к одному.
– Тише, Сохлый, тише! – Вилли взмахнул руками преувеличенно тревожно, а лицо было нахальное, улыбающееся. – Не ляпни чего политического дурными устами. Тоже потом придётся проверять, есть у тебя язык или как.