Волки и медведи
Шрифт:
Очень может быть, что Иван Иванович придумал Сахарка просто-напросто выкрасть. Подползти этак ночью, скрутить сторожа, спилить замки. Придёт Вилли поутру с бесполезными уже ключами, посмотрит, опросит, сядет писать протокол, да постановление на розыск, да запрос Канцлеру… На этом месте Молодому стоило бы представить, что, получив такой запрос и ознакомившись, скажет ему Канцлер. Да ничего (представилось бы) не скажет. Медаль даст. Как жаль, что Молодой то ли не имел такого плана, то ли не успел привести его в исполнение.
Сахарок сделал кое-какие успехи в разговорном русском, но они были невелики. Так, он выучил собственное имя – которое,
Я присутствовал на всех допросах, потому что без меня он не говорил вовсе, и в конце концов связь между этим существом и мною стала очевидна. Это озадачивало меня, пугало остальных и давало пищу для множества догадок и предположений – но верный ответ, в сущности, уже тогда лежавший на поверхности, был слишком чудовищен, чтобы кто-либо осмелился его увидеть.
Автовский разноглазый между тем как сквозь землю провалился. Найти его не мог не только я, но и пожалевший о своей беспечности Вилли. Теперь-то он горел желанием получить показания. Народные дружинники шерстили подвалы и свалки, Сохлый прошёл по шалманам, я поговорил с квартирной хозяйкой, Ефимом и Добычей Петровичем – сгинул, выходило, разноглазый, да и чёрт с ним, – и так продолжалось до тех пор, пока жалкого безумца (я называл его про себя «безумец» и «убогий», не мог выговорить «разноглазый») не нашли повесившимся на Больших воротах Порта. Почему там? – спрашивали все. Если это дерзкий вызов, оплеуха из могилы мёртвой тяжёлой рукой, то оплеуха кому? Не продумал, говорили недовольно, перемудрил. Ну повесился бы под окнами оккупантов, под окнами коллаборационистов – чтобы кровавые захватчики, чтобы трусливая и продажная местная власть содрогнулись между утренним походом в сортир и завтраком (буде придёт им фантазия глянуть в окошко) и потеряли покой: есть, есть суд совести и, соответственно, её узники.
А то что – Порт. Порт практически никакого отношения к Автово не имел и принадлежал то ли фриторгу, то ли Бороду. Об этом не принято было ни говорить, ни думать, но единственно сущее отношение строилось по принципу эксплуатации труда капиталом, и не провинция в лице своих грузчиков и тальманов занимала активную позицию. Вот и висел теперь разноглазый на грязной верёвке и с такой мордой, словно и за себя ему обидно, и за Родину.
Мне самому не становилось ни хуже ни лучше. Что-то застыло в мёртвой точке, и самым важным казалось довести дело до конца. («Своего рода опрятность, – говорит Фиговидец, – привычка всё доводить до конца». Но если он при этом вспоминал о Канцлере и других людях, доводивших до конца свои предприятия, ему хотелось проглотить язык. Он не глотал, но ненадолго прикусывал.)
Оберег автовского разноглазого я собирался отдать Вилли – пусть к делу, что ли, приобщит, – но оставил себе. Мерещилось что-то непростое в простой на вид фитюльке, напоминавшей руку с растопыренными пальцами. Кольцо Канцлера, символ власти, и источало власть: сплав насилия и ответственности. Оберег разноглазого не содержал в себе силы как таковой. Можно, конечно, сказать, что и уверенность в собственной правоте – сила, ещё какая, – но и того не было. Смирение, память, упование, – я перебирал слова и ничего за ними не чувствовал. Пыталась
Явившись в прокуратуру, я обнаружил прямо на улице нездоровое оживление. Стояли кучкой зеваки – их было не разогнать; стояли кучкой народные дружинники – их было не заставить шевелиться. Сохлый, размахивая руками, пытался кого-то куда-то послать. Я поискал глазами Молодого, но увидел Вилли.
– Исчез задержанный, – проинформировал меня Вилли. – Называя вещи своими именами, сбежал. Сквозь стену он прошёл, что ли? Посмотри, замки целы.
– А окно?
– В это окно кошка не протиснется. – Вилли перехватил мой взгляд и отрицательно покачал головой. – Ни при чём тут Молодой. Как невменяемый рыщет-ищет по улицам. Простой парень, не стал бы спектакль играть.
– А что со сторожем?
– Уберёг Господь сторожа, слинял среди ночи домой погреться. Чаёк-кофеёк… Еле добудились.
Зеваки пялились, шептались, пустили по рукам бутылку водки. Им было радостно, что оккупанты получили щелбана, что самый опасный и страшный из них сейчас мечется, проваливаясь в снег, по закоулкам и тупикам и сквозь красную пелену гнева видит надменные лица прохожих. То, что щелбан – как ни крути, а ещё сильнее – получили местные следователи, зевак не печалило. Следователей никто не любил.
– Он сюда не вернётся, – неожиданно сказал Вилли. Он пониже надвинул шляпу, бросил только что зажжённую сигарету прямо перед собой и стал методично растирать её в пыль. – Здесь ему делать больше нечего, если я правильно понял. – Он поднял голову. – А понял я, признаться, до конфуза мало. – Из обширного накладного кармана плаща была извлечена сигаретная пачка, из пачки – новая сигарета. – Но ты с ним встретишься. Потому что он пойдёт за тобой. Может, даже вперёд забежит.
– Ну а если я решу остаться?
– Если, не если. – Вторая сигарета последовала за первой. – Не решишь. – Теперь из кармана были извлечены деньги. – Держи, выиграл.
В конце этого злополучного дня, когда всё бессмысленное и бесполезное было сказано и сделано, мы собрались в прокуратуре, без рвения пили, без стыда переглядывались, без сочувствия или приязни прикасались друг к другу: чудовища в человеческих штанах.
У Молодого, одуревшего от ярости и многочасовой гоньбы впустую, виноватым, как и следовало ожидать, оказался я. («Думаешь, я тебе это прощу? – сказал Молодой. – Думаешь, забуду?») Говорить при нём о Сахарке представлялось небезопасным, поэтому говорили про автовского разноглазого. Его дикий, варварский поступок был необъясним и запачкал всё вокруг, как блевота. Никому не нужная и неинтересная жизнь вдруг, стоило отшвырнуть её истерическим жестом, стала очень нужной и всем интересной.
– А о чём он с тобой говорил? – спросил Фиговидец.
– Когда это?
– Да ладно.
– Обучили профессора, – бросил Молодой, не сводя мрачных глаз с потолка.
Он лежал на кровати, сгорбившийся фарисей сидел у него в ногах, я сел в единственное кресло, Сергей Иванович встал у окна, сложив на груди руки – чего, наверное, не следует делать крепеньким, коренастым коротышкам. Дверь в коридор была распахнута, и до нас доносились умиротворяющие звуки затеянной близнецами пьянки.