Волки и медведи

Фигль-Мигль

Аристид Иванович изжил зимнюю хандру и стал почти прежним – но всякое «почти» заставляет сравнивать. Всё такой же старый, всё такой же жёлчный и неутомимо злой, он как будто посмотрел на себя со стороны – дрожь рук, шаткость походки – и не поверил в то, что увидел. Однако это знание льнуло к нему новой тенью, а он, отмахиваясь, не мог отвязаться. «Всего лишь скоро помру, ничего страшного», – отвечал он на робкие вопросы о самочувствии, и слова, по замыслу бодро нахальные, звучали жалко и совсем не смешно. А ведь он не боялся и не лгал, говоря, что

бояться смерти в восемьдесят шесть лет – всё равно что бояться импотенции в двадцать или, например, в четырнадцать верить в Деда Мороза. «Импотенции тоже не боюсь, – добавлял он с деланым унынием. – Уже вспомнить не могу, когда в последний раз боялся». «Не смерть страшна, – сказал он, когда мы как-то выпили больше обычного. – Страшно умереть последним». И он всё больнее и ненужнее обижал женщин и всё чаще искал утешения в чужом горе. С ним я не стал сердечничать и рассказал о Сахарке всё как есть.

– Тяжело убивать?

– Да, – сказал я честно. – У меня потом два дня спина болела.

Он закудахтал своим неприятным смешком.

– Да я не в том смысле. Впрочем, кого я спрашиваю.

– Я не думал, что убиваю человека, – терпеливо сказал я. – Это привидение… не там, где ему положено находиться, но привидение, а не человек. Неужели вы думаете, что я не предпочёл бы разбираться с ним на Другой Стороне? Грязи-то уж во всяком случае было бы меньше.

– Но разбираетесь тем не менее на этой. И довольно коряво – что исполнение, что результат.

Я кивнул, зная, что жалобы выставят меня в смешном виде, а оправдания – в идиотском.

– Могу объяснить, как так получается.

– Сделайте милость.

– Это вопрос прежде всего философский, – сказал Аристид Иванович с удовольствием. – А вы пытаетесь решить его практически. Поэтому и выходит столь херово. Научно выражаясь.

– Но я должен решить его практически.

– Всякая практика, мой дорогой, идёт за теорией-даже когда ей самой кажется, что она опережает.

– Я слышал, на основании смыслов строятся ценности. Но как из смысла сделать орудие убийства?

– Проще, чем вам кажется.

– Реальное орудие убийства. Такое, которое можно взять в руки и воспользоваться.

Аристид Иванович отпил глоточек, уселся поудобнее (и я видел, что всё труднее ему усаживаться поудобнее, всё сильнее что-то мешает) и радостно перечислил:

– Из огнестрельного убивали. Голову отрубали. В земле хоронили. И вы продолжаете надеяться, что найдётся какой-нибудь такой волшебный пистолет или топор, который как-нибудь окончательно выстрелит и отрубит?

– А что должно найтись?

– Силы и понимание внутри вас самого. Вы понимаете, зачем оно здесь? Или почему?

– Не понимаю.

– Значит, придётся понять. Расскажите мне ещё раз, что говорил тот другой разноглазый.

– Не говорил он ничего серьёзного. Так, слова. Про справедливость, совесть… ещё что-то.

– Ага, ага, – подхватил Аристид Иванович, и я не знал наверняка, к чему именно относится насмешка в его голосе. – Как будто мало было

этого товара в прежних изданиях! А почему он повесился?

– Да мне-то откуда знать?

– От верблюда.

– Странный источник знаний.

– Это было жертвоприношение, – сказал Аристид Иванович чуть ли не по слогам и ликующе. – Силы, которые вы, душенька, обозначаете ничего не значащими для вас словами, реальны и могущественны – а то, что позитивист вроде вас не может их пощупать своей безмозглой рукой, делает их только страшнее. Когда они приходят взять своё, то берут не щепетильничая, где там своё, где чужое, – и я бы даже употребил слово «отбирают»… но это уже с нашей, человеческой точки зрения.

– Не понимаю, в чём тогда смысл жертвы. Добровольно давать то, что всё равно будет отобрано?

Аристид Иванович, возможно, и питал ко мне слабость: в рамках классического садизма. Ему быстро надоедало кусать тех, кто сразу же вопит от боли, он довольно быстро расправлялся с теми, кто не вопил, но боль чувствовал и старался – всегда вотще – скрыть. На мне он упражнялся, как на куске резины: не теряя надежды, что и резина скрипнет или – давай-давай! – разорвётся.

– С вами как всегда приятно иметь дело, – сказал он весело. – Глухой как пень и доблестный. А кто говорил, что таблица умножения – ещё не вся мудрость мира?

– Но я не хотел этим сказать, что обычное умножение дополняется каким-то извращённым.

– И в чём вы видите извращение?

– Это же не помогло, – сказал я. – Жертва, так? Или одной жертвы для сил мало? Вы что же, предлагаете и мне попробовать?

– Да. Только не вешаться надо.

– Уже легче. – Я вгляделся в его улыбочку. – Или что, я радуюсь преждевременно? Мне придётся вместе с конём прыгать в какую-нибудь пропасть?

– Почти. Вам нужно уйти вместе с привидением на Другую Сторону. Взявшись за руки. Насовсем.

– Уж лучше я продолжу поиски волшебного топора.

– Не хотите умирать? – удивился Аристид Иванович. – Так, может, и комой обойдётся. Будете лежать в чистой постели на попечении благодарных соотечественников. Если, конечно, они не забудут, что должны быть благодарны.

– Вы-то чему так радуетесь?

– Я всегда радуюсь, когда люди получают по заслугам. Как говорится, понесли кару скорее поздно, чем незаслуженно, – продекламировал он. – Метафизический компост, невесть что о себе возомнивший! Вата с жестяным самолюбием! Кроме самолюбия, ничего костлявого! Забывшие долг, поправшие честь, презревшие стыд и усыпившие совесть!

– «Кикерики, кикерики, я аллигатор с соседней реки», – сказал я, смеясь. – Не нужно сердиться.

– Кого ничто не сердит, у того нет сердца.

– В вашем возрасте сердце – прежде всего источник инфаркта.

– Ах, чтоб вас, – сказал Аристид Иванович беззлобно, как-то мгновенно выключившись. – Ну ничем скотину не проймёшь. Вы понимаете, что само собой ничто не рассосётся? Мёртвый у порога не стоит, а своё возьмёт.

– Оттерплюсь как-нибудь.