Волки и медведи
Шрифт:
Для поездки на острова можно было заказать такси, но из соображений конспирации я пошёл пешком: через один мост, через В.О., через другой мост, по Большому П.С., налево и дальше сквозь сверяемую с картой путаницу нешироких улиц. На Крестовском острове я уже устал, а на Елагином начал спотыкаться о корни деревьев. Я пронёсся сквозь Город как солдат на марше, и Городу это не понравилось.
Тропа по краю парка заканчивалась обрывчиком: вверху была смотровая площадка, внизу – маленький пирс для яхт. Молодой меня ждал.
– Люблю
– Кронштадт.
Я не собирался поощрять его цезаризм, но мне стало почти грустно, когда я увидел, с каким доверием – к воде, ветру, простору – он смотрит вперёд. («Раньше ты всерьёз валял дурака, а теперь стал дурацки серьёзным».) Он ещё не знал, что все усилия были напрасны.
– Знаешь, я бы здесь отстроился. Поставлю дом на краю света, два камина, бильярдную на чердак. А из окон на море глядеть.
– Кто тебе даст здесь отстроиться?
– Давать не брать, – сказал Молодой дружелюбно. В его мозгу ассоциативный ряд совершил своё движение. – Ты с чего мне такие игривые письма стал слать?
– Бювара и чернильницы у горничной при себе не было.
– Остальное-то было? Или барину теперь с горняшками не в цвет? Что стряслось?
Я рассказал про снайпера и проблемы с аусвайсом, но не о Сахарке. Я не мог представить, как подействует на Молодого новость, и не стал рисковать. Ещё я не мог представить, зачем ему знать правду.
– Ладно, погнали на Финбан. Разузнаем.
Молодой так наловчился с катером – а «наловчиться» для него означало лихачить, – что я сидел испуганно, смирно и на всякий случай крепко держась. Странно изменившаяся перспектива, странные берега – одних мест я не знал, другие с воды казались неузнаваемыми – подавили и то скромное любопытство, которое я теоретически мог испытывать. Молодой будто на собственных крыльях летел, счастливый и смеющийся, а я вспоминал изложенные в энциклопедии симптомы морской болезни и сравнивал с ощущениями.
Плюгавый сидел в своём кабинете: нахохлившийся, скособочившийся и – поверить не могу – малость пьяный. Прежде он никогда не пил на работе; щеголял этим и невероятно гордился. От него, допустим, воняло, он был притчей во языцех, дурак и шут гороховый, но на службе не пил: ни от стресса, ни по праздникам. Вот так. Не только у крупных деятелей есть камень, с коего их не столкнёшь, но и у многих небольших людей, непримечательных или прямо нехороших, тоже камень, пусть им под стать небольшой и нелепый – и если договаривать до последних столбов, маленькие люди, когда во что вцепятся, оказываются потвёрже своих больших вождей.
– Явился! – завопил Ваша Честь, глядя на меня и игнорируя Молодого. – Морда твоя предательская! Говно в перчатках! Ты хоть постигаешь, Разноглазый, какой ты реальный гад?
– Злодейской породы, урод из всех уродов, – хохотнул Молодой, примериваясь плюнуть. – Базар фильтруй, организм. Экстрадициями ты занимаешься? Проверь, Щелчка присылали?
– Чего проверять, – буркнул Плюгавый, – уже три месяца никаких экстрадиций
– А кто робот? – спросил Молодой.
– А если робот запрограммирован Родину любить? – спросил я.
– Давай, давай, скалься! Родина тебя ещё вспомнит колом осиновым!
– Ваша Честь, не сердись так, – сказал я, подавая ему знак, который, надеюсь, можно было принять за секретный. – Может, я как раз на Родину троянским конём работаю. Вспомни, о Щелчке разговоры были какие-нибудь?
– Пропал Щелчок с концами. Вещей нет, лодка потопленная. Разговоры какие? А разговоры такие, что ты, Разноглазый, всё это ему и устроил. Не надо было дураку такой стрёмный заказ брать. Говорят, тройной тариф обещали. – Он пригорюнился. – А только не в тарифе тут дело, а в тщеславии. Не сидится человеку на исконном месте, берёт на себя, доказывает. Чего доказывает? Кому доказывает? Какого чёрта! – крикнул он, обращаясь наконец к Молодому. – Что вам здесь понадобилось? Не желаем мы никакой империи, у нас Родина есть!
– Ну это нормально, – сказал Молодой.
Пока Иван Иванович по каким-то своим делам уединялся с губернатором, я заглянул к Потомственному. И в этом кабинете ощутимо попахивало алкоголем. Пётр Алексеевич поднял на меня страдальческие глаза и вдруг закрыл лицо руками. Я развернул поудобнее кресло для посетителей и уселся. Теперь я везде садился без спросу.
– Что же это происходит? – спросил хозяин кабинета глухо.
– А что? Вы вроде хотели городского порядка.
– Не любую цену можно заплатить за порядок! – почти закричал Потомственный. – И какой он, с вашего позволения, городской? Этот ужасный человек установил диктатуру! Принёс страх! Принёс произвол! Кресты переполнены политзаключёнными! Да у нас теперь даже губернатор назначенный. Господин Платонов просто отменил выборы!
– Ну, – сказал я, – если это самое ужасное, что он сделал…
Отмена выборов губернатора представлялась Петру Алексеевичу чем-то кощунственным, святотатством в полный рост, и здесь он курьёзно и, вероятно, впервые в жизни оказался един с народом, негодовавшим по поводу отнятия демократических свобод так, словно у него вправду что-то отняли. О трагической утрате вспоминали в любой очереди, в журнальчиках и на посиделках циркулировали примерно одни и те же шутки, а Ресторан, mutatis mutandis, превратился в политический клуб, и все прежние персонажи, шлюхи и шулеры, получили новую тему для разговоров.
– А что, из Колуна плохой губернатор?
– Неплохой! Неплохой! При чём здесь это? Дело в принципе. Нельзя относиться к народу как к пятилетнему ребёнку и думать, что он не в состоянии сделать осознанный выбор. Да, этого мы бы и сами выбрали. А каким будет следующий?
– У хозяина плохо со здоровьем?
– Нет, – сердито сказал Пётр Алексеевич, – всё хорошо. Слава богу.
– Ну тогда следующего ещё ждать и ждать.
Пётр Алексеевич постарался на меня не смотреть.