Волки и медведи
Шрифт:
– Я уверен, что снайпер столкнулся с Сахарком. Сахарок вас ещё интересует?
– Интересует, – сказал он, – ещё как интересует. А вот почему интересуетесь вы?
– Я вынужден.
– Или, возможно, вас вынудили?
Я промолчал, а Порфирьев, воодушевляясь, продолжил:
– Ну-с, браните меня или нет, а представляется мне казус так. Некое могущественное лицо, со своими непостижимыми, как это у могущественных лиц заведено, целями, затевает на чужой территории игру, очень может статься, что и большую, – но для лица территория чужая, а для меня – подотчётная. Я, конечно, готов преклониться, перед величием-то замысла и общим размахом, но естественное
– А у Наполеона были колесницы?
– В известном смысле все они, такие, на колесницах. – Порфирьев подмигнул. – И рано или поздно эти колёса по вам прокатятся.
– Не спорю.
– А как же! как же! При вашем-то уме и гордости спорить невместно. Споры дело такое, некрасящее-охрипнешь, раскраснеешься… Вот и не спорите, а только этак улыбаетесь и делаете по-своему. Улыбаетесь? Да вижу, вижу, что улыбаетесь. Это мне, человеку казённому, не до смеха.
– Не будете запрос посылать?
– Упорный вы, душа моя. Уж я, кажется, и укрепился как адамант, а против вашего упорства – дрожат поджилочки! Нервы поют и коленки выплясывают… даже как-то и непорядочно выходит, не по-джентльменски. Не вижу оснований для запроса.
Разве что офицерам береговой охраны чувства пощекотать… но с этими-то со второй минуты не понятно, кто кого щекочет.
Его шутовство утомляло сильнее, чем брань или открытое противодействие, – главным образом из-за того, что я не понимал, чего он хочет, кроме как мотать мне душу. Я привык договариваться, но этот до того ушёл в свою идею – кем, кстати, подброшенную? – что перестал слышать торгующийся голос рассудка. Я привык договариваться, но этому казалось, что ничего по-настоящему ценного от меня не получишь. Я привык договариваться. Я не знал или забыл, как бывает, когда договоры с тобой никому не нужны.
– Смотрите, – сказал я, – варвары вас проглотят.
– Возможно. Но помаленьку и начиная с ног, а Николай Павлович – разом и с головы. Жалобу-то писать будете? На всякий случай?
– На всякий случай, – сказал я, – напишу.
– Кстати, – говорит Лиза, – в конце концов… Я могу от него уйти.
– Зачем?
– Понятно.
Понятно, да непонятно: женщина в такую минуту понимает лишь то, что её обидели. С другой стороны, всем нам непонятны не одни и те же вещи. Я вот тоже не мог взять в толк, почему ей не лежится в приятной посткоитальной дрёме.
– Если вы боитесь, что не сможете меня содержать… У меня ведь есть свои деньги.
– И много?
Случайно столкнувшись на Большом П.С., мы забежали на пару часов в квартиру Алекса. Алекс смиренно спивался и предпочитал делать это на свежем воздухе. Дома он почти не бывал, запасной ключ держал в незапертом почтовом ящике. Такой легкомысленный способ оказался не хуже прочих. Квартиру не обнесли и даже прибирали, и единственным неудобством для
– Больше, чем вы когда-либо заработаете своим штукарством.
Я зевнул и стал одеваться.
– Ты бежишь? Такой же, оказывается, трус, как все мужчины.
– А ты хочешь поговорить? Такая же, оказывается, любительница выяснять отношения, как все женщины.
– Убирайся!
– Я и пытаюсь это сделать.
Через несколько дней мы тихо помирились, предав некрасивый разговор забвению. (Каждый забыл своё.) Объясняя суть отношений между мужчиной и женщиной, Фиговидец говорил: «Он называет себя подонком и мразью, зная, что она ему не поверит. Но потом, когда всё сказанное оказывается правдой, у него на руках оправдание: “Я предупреждал”», – но я тогда посчитал, что фарисей, как всегда, накручивает. Ему казалось, что люди сознательно стремятся ко лжи и всяческой мути, потому что испытывают жестокое и грязное удовольствие – и только таким, жестоким и грязным, человеческое удовольствие может быть. (В сексуальных отношениях грязь больше на виду, вот и всё.) В этой конструкции, логически безупречной и подкрепляемой опытом, чужеродным было лишь слово «сознательно»: оно-то её и разваливало.
Итак, мы помирились и снова стали ходить в рестораны и на выставки. На нас уже не косились, а пялились, и даже в доброжелательных глазах был отчётливо написан вопрос «Зачем так афишировать?». Сплетни вдыхались и выдыхались вместе с воздухом. Каждый сквозняк приносил шепотки. Лиза, вся такая очень крутая девчонка, ухом не вела, а я никогда с ней об этом не заговаривал.
На волне скандала я вошёл в небывалую моду: новые клиенты, новоявленные друзья и очень много женских авансов. Куда б мы ни пришли, меня тут же пытались взять в оборот. Иногда я вёлся, как на предаукционном показе в Русском музее, где меня взяла в оборот симпатичная соплюха.
– Из какой моей мечты вы явились? – кокетливо спросила она.
– Из самой грязной.
– Как у девушек разгораются глаза, когда они смотрят на чужое! – сказал знакомый насмешливый и мягкий голос. – Вам, милая, разве не известно, что Разноглазый состоит при моей жене?
Я обернулся и поздоровался.
– Здравствуйте, здравствуйте, – сказал Илья. – Вы прицениваетесь к картинам или к тем, кто действительно в состоянии к ним прицениваться? – Прежде чем я открыл рот, он перевёл взгляд на подошедшую Лизу. – Мне уехать?
– Вот Разноглазый не стал бы меня спрашивать, что ему делать.
– Разноглазый – брутальный парень. А я – подкаблучник.
Лиза осеклась; посмотрела на одного, другого. Сильнее всего ей хотелось меня защитить – заслонить от пуль собственным телом, – но она всё же понимала, насколько это постыдно для неё самой. И присутствовавшие стояли с сияющими глазами, затаив дыхание.
– Поезжай-ка домой, – сказал он. – Там шофёр ждёт.
Меня он привёл на набережную за Марсовым полем. Я мысленно бросил монетку и сказал:
– На вашем месте я бы не стал читать мораль человеку, которого заказал снайперам.
– Это было что-то вроде государственной необходимости.
– Да? Ну а у меня личное.
– Но ты её не любишь, – сказал он с ненавистью, и весь его лоск как-то потух – на минутку, чтобы потом вспыхнуть ярче.
– При чём тут она вообще? Дело в вас.
– Месть? Хорошо, отомстил. Что дальше?
– Она не любит вас.
– Всё правильно. Любить должен мужчина.