Волки Кэллы (Темная башня - V)
Шрифт:
– Мисс Кугэн сказала мне, что следующий автобус направляется в Нью-Йорк, и я купил на него билет. Если б она сказала, что автобус идет в Джексонвилл или Ноум, или в Нот-Бургу в Южной Дакоте, поехал бы туда. Потому что мечтал только об одном: выбраться из этого чертова городка. Плевать я хотел на то, что люди умирали или их ждало что-то похуже смерти, пусть некоторые были моими друзьями, а другие – прихожанами. Я хотел выбраться оттуда. Можете вы это понять?
– Да, – без малейшего колебания ответил Роланд. – Очень даже можем.
Каллагэн встретился с ним взглядом, и увиденное в глазах стрелка, похоже, его обнадежило. Продолжал он уже спокойнее.
– Лоретта Кугэн была одной из городских старых дев.
– Хартфорд, – говорит водитель. – Это Хартфорд, приятель. Стоянка двадцать минут. Хочешь выйти, съесть сэндвич или что-то еще?
Каллагэн перевязанной рукой достает из кармана бумажник и чуть не роняет его на пол. Во рту по-прежнему вкус смерти, неприятный, вкус гнилого яблока. Его надо чем-то смыть, этот вкус, если не удастся, хотя бы замазать, прикрыть, как прикрывают щербатый пол дешевым ковром.
Он вынимает из бумажника двадцатку, протягивает водителю.
– Не смогли бы вы купить мне бутылку?
– Мистер, инструкция…
– Сдачу, разумеется, оставьте себе. Пинты мне хватит.
– Я не хочу, чтобы мне заблевали автобус. В Нью-Йорке мы будем через два часа. Там и покупайте, что угодно, – водитель улыбается. – В этом городе есть все, знаете ли.
Каллагэн, он более не отец Каллагэн, огненный язык, вырвавшийся из дверной ручки, однозначное тому доказательство, добавляет к двадцатке десятку. Протягивает тридцать долларов. Вновь говорит, что ему хватит и пинты, а сдачи не надо. На этот раз водитель, он же не идиот, берет деньги.
– Но только не вздумай потом блевануть, – повторяет он. – Не хочу, чтобы мне заблевали автобус.
Каллагэн кивает. Никакой блевотины, он это гарантирует. И этот предрассветный час водитель идет в маленький торговый центр (продовольственный магазин – винный магазин – кафе быстрого обслуживания) при автостанции, работающий круглосуточно, о чем сообщают красные неоновые буквы вывески. В Америке существуют тайные хайвеи, хайвеи, недоступные глазу. Автостанция стоит на съезде, позволяющем попасть на эти неведомые дороги, и Каллагэн это чувствует. Об этом говорят ему бумажные стаканчики и смятые сигаретные пачки, которые ветер гонит по асфальту. Об этом шепчет табличка на бензонасосами, со словами: «ПОСЛЕ ЗАХОДА СОЛНЦА ОПЛАТА АВАНСОМ». На это указывает юноша-подросток на другой стороне улицы, в половину пятого утра сидящий на крыльце, положив голову на руки. Тайные хайвеи рядом и они шепчут: «Заходи, дружище. Здесь ты сможешь все позабыть, даже имя, которое привязали к тебе, когда ты был еще голым, орущим младенцем, перепачканным кровью матери. Они привязали к тебе имя, как привязывают пустую жестяную банку к хвосту собаки, не так ли? Но тебе больше нет нужды таскать его за собой. Заходи, заходи». Но он никуда не идет. Дожидается водителя автобуса, и скоро тот возвращается с пинтой «Олд лог кэбин» в бумажном пакете. Этот сорт виски Каллагэн знает очень хорошо, пинтовая бутылка стоит чуть больше двух долларов, что означает, что чаевые водителя – двадцать восемь долларов, плюс-минус четвертак. Неплохо. Но так принято в Америке, не так ли? Даешь много – получаешь чуть-чуть. Но, если «Олд лог кэбин» уберет этот отвратительный привкус изо рта, который донимает его куда больше, чем боль в обожженной руке, тогда тридцать баксов будут потрачены не зря. Черт, на это и сотни не жалко.
– И чтоб никакой блевотины, – какой уж раз предупреждает водитель. – Начнешь
К тому времени, когда «грейхаунд» въезжает в огромное здание автобусного терминала[32], Дон Каллагэн уже пьян. Но он не блюет. Тихонько сидит, пока не приходит время выйти из автобуса и влиться в человеческий поток, вяло текущий в шесть утра под холодным светом флуоресцентных ламп: наркоманы, таксисты, чистильщики обуви, девицы, готовые отсосать за десятку, подростки, одетые, как девушки, готовые отсосать за пятерку, копы с дубинками, торговцы наркотиками с транзисторными радиоприемниками, рабочие, приехавшие из Нью-Джерси. Каллагэн вливается в него, пьяный, но тихий; копы с дубинками не удостаивают его и взгляда. В Автобусном терминале пахнет сигаретным дымом и выхлопными газами. Урчат двигатели припаркованных автобусов. Все выглядят неприкаянными.
Под холодным светом флуоресцентных ламп все выглядят мертвяками.
«Нет, – думает Каллагэн, проходя под табличкой с надписью «Выход на улицу». – Не мертвяками, это не так. Ходящими трупами».
8– Ты побывал на многих войнах, не так ли? – Эдди пристально смотрел на Каллагэна. – Греческой, Римской и Вьетнамской.
Когда Старик начал свой рассказ, Эдди думал, что он будет достаточно коротким, а потому они смогут пойти в церковь и посмотреть, что же там хранится. Он не ожидал, что рассказ Старика тронет его за живое, не говоря уж о том, что потрясет, но именно так и произошло. Каллагэн знал такое, чего, по твердому убеждению Эдди, не мог знать никто: печаль бумажных стаканчиков, которые ветер тащит по асфальту, безнадежность надписей на бензонасосах, тоску человеческого взгляда в предрассветный час.
– На войнах? Не знаю, – Каллагэн вздохнул, потом кивнул. – Да, пожалуй, побывал. Первый день я провел в кинотеатрах, первую ночь – в парке на Вашингтон-сквер. Увидел, как другие бездомные укрываются газетами, и сделал то же самое. И вот вам пример того, как изменилось для меня качество и уровень жизни. И перемены начались со дня похорон Дэнни Глика, – он повернулся к Эдди, улыбнулся. – И не волнуйся, сынок, я не собираюсь говорить целый день. Или даже утро.
– Ты просто продолжай и расскажи все, что считаешь нужным, – ответил Эдди.
Каллагэн рассмеялся.
– Я говорю, спасибо тебе. Ага, говорю тебе, большое спасибо. А собирался я рассказать, что накрыл голову верхней половиной «Дейли ньюс» и заголовком «БРАТЬЯ ГИТЛЕРЫ НАНОСЯТ УДАР В КУИНСЕ».
– Господи, Братья Гитлеры, – воскликнул Эдди. – Я их помню. Два недоумка. Они избивали… кого? Евреев? Черных?
– И тех, и других, – ответил Каллагэн. – И вырезали свастику на лбу. На моем вырезать до конца не успели. И это хорошо, потому что потом они не собирались ограничиться только избиением. Но случилось это через несколько лет, когда я вновь приехал в Нью-Йорк.
– Свастика, – повторил Роланд. – Символ на самолете, который мы нашли около Речного Перекрестка? В котором сидел Дэвид Шустрый?
– Вот-вот, – кивнул Эдди и мыском сапога нарисовал свастику на траве. Трава практически тут же распрямилась, но Роланд успел заметить, что шрам на лбу Каллагэна действительно выглядел, как недорезанная свастика. Авторам не хватило лишь нескольких движений ножом.
– В тот день, в конце октября 1975 года, – продолжил Каллагэн, – Братья Гитлеры были лишь заголовком в газете, под которой я спал. Большую часть моего второго дня в Нью-Йорке я бродил по городу и боролся с желанием приложиться к бутылке. Какая-то моя часть хотела бороться, а не пить. Бороться и искупить свою вину. И одновременно я чувствовал, как кровь Барлоу делает свое черное дело, проникает все глубже и глубже. Мир пах иначе, и отнюдь не лучше. Мир выглядел иначе, и отнюдь не лучше. И вкус крови Барлоу вернулся мне в рот, вкус дохлой рыбы или прокисшего вина.