Волны словно кенгуру

Коржиков Виталий Титович

– Меня?
– рассмеялась Наталья.
– Меня ни в один шторм не укачивало!

А я вдруг встревожился. Сам хотел, чтоб "штивануло", а теперь забеспокоился: прежде-то меня не укачивало, а сейчас не знаю...

Полночи я прислушивался, как ухали за бортом волны, как сипел в тумане гудок. А потом уснул - и хоть бы что!

Сел завтракать - и тут аппетит нормальный. Судно ходит из стороны в сторону. А мне хоть бы что.

Но главное-то работа. Как там получится?

Я побежал в малярку. Кругом туман, всё сырое. По тросам и цепям перебегают

из стороны в сторону капельки воды. Ноги скользят.

Но вот поставили мы на палубу железные бочки, положили доски, забрались на них и стали красить потолок. Протрём потолок насухо тряпкой, а потом по сухому уже кистью слева направо, взад-вперёд.

Сбоку волны гудят, забираются одна выше другой. Болтанка и толчея! А мне ничего. Вроде и не замечаю этого. Стою, крашу. Работа простая, а нешуточная: пароход из твоих рук как новенький выходит.

Заработался я, забыл и про качку и про туман. Да Ни-коныч напомнил.

КАК ДОПРАШИВАЛИ БОЦМАНА

Мы бросили кисти в ведёрко с водой, чтоб не засохли, и оттирались керосином. У меня всё лицо в зелёных веснушках, у Яши борода, словно у лешего, зелёным мхом подёрнута. А Вите с потолка прямо на пшеничный ус капнуло.

Никоныч в вязаной шапочке с помпоном выглядывал за борт, смотрел, как перекатываются по воде молочные туманные хлопья, и гудел:

– Ну, проклятущий, вот проклятущий! Палубу из-за него никак не покрасишь!

– Из-за кого, Никоныч?
– спросил Витя.

– Да из-за тумана! Лягушки по палубе скоро запрыгают!

– Ну уж у вас запрыгают!

– Всё равно не люблю я его.

– Будто я люблю!

– Ты - это одно. А я-то всё равно больше твоего не люблю, - сказал Никоныч и сел на перевёрнутый ящик.

Витя мне подмигнул: увидеть Никоныча сидящим в рабочее время - дело редкое. Сейчас что-то расскажет.

Я бросил тряпку в ведро и пристроился рядом на бочке.

– Камень Опасности знаете?
– спросил Никоныч.

– А как же!

– Так вот, лет сорок назад сели мы на него брюхом. В трюме пробоина, под нами глубина, а тут как тут самураи. Они тогда на Южном Сахалине хозяйничали. Согнали под оружием всех на берег - и пытать: "Где советские войска, какое у них оружие?" Капитана били-били - молчит. Они кричат: "Боцмана!" Притащили меня в штаб, стали допрашивать - я молчу. Предложили сигареты, а я говорю: "Не курю!" Тогда один молодой офицерик закурил сам и сигаретой мне в глаз. Один-то у меня окалиной побит, так он в другой прицелился... Я хоть раньше никогда никого пальцем не трогал, схватил табуретку: "Ну, сейчас они меня уложат, но и я их всех переломаю".

Я посмотрел на руки Никоныча, усмехнулся: таким кулаком приложишь все винтики-шурупчики разлетятся!

– Разбежались японцы по углам, побоялись... И стали остальных допрашивать. Всех били, допрашивали...
– сказал боцман.
– А уж когда приехали за нами наши представители из посольства, самураи такими хорошими прикидывались! Конфетами угощали, вино наливали. Тоже тумана напускали. Только мы ни к чему не прикасались!..
–

Боцман прищурил глаз и сказал уже тише: - Народ-то японцы неплохой, работящий. И моряки хорошие, и рыбаки. Да ведь сидит среди них где-то и тот фашист. Он ведь молодой был. Так что ходить по Японии я хожу, глядеть - гляжу. Где-нибудь он, офицерик, среди тумана да вынырнет. Вот так! Такая с туманом история.

– Да, история - хоть капитану рассказывай!
– заметил Яша.

– Это точно!
– поддержал его Витя.
– Хотя капитан не истории любит, а историю. Вот любит! И знает назубок. Где какое сражение, какая морская битва.

– Ага!
– подхватил Яша.
– По рубке ходит, а на горизонте, поди, видит Трафальгар или Синоп.

– Смотри-ка! И ты сечёшь в этом деле?
– поддел его Витя.

– А как же! С каким капитаном плаваю! От капитана на судне вся музыка, - сказал Яша.

СРАЖЕНИЕ

Теперь, заглядывая в рулевую рубку, я тоже примечал: капитан и впрямь ходит, как адмирал перед боем. Ушаков - и только! То вглядывается в горизонт, словно видит там вражескую эскадру, то окидывает взглядом поле исторического сражения, а порой втянет голову в плечи и думает, думает, словно решает ход боя. Как-то я пошёл к нему за книгой и остановился у порога каюты. На полках стояли фолианты с золотыми тиснениями. История! Из магнитофона разносилась музыка композитора Равеля. Такая, что под неё армиям двигаться в решительную битву:

Трам, та-та-там, та-та-там, та-та-там!

Трам, та-та-там, та-та-там, та-та-там!

Капитан стоял у стола над картой, выстукивал эту мелодию пальцем. Точно разбирал какое-то сражение...

– Разрешите?
– сказал я тихо.

– А, - улыбнулся Пётр Константинович, - входите. А я тут раздумываю, как лучше провести одно дело.
– И он показал на карту.

Я подошёл ближе.

Никакой карты не было. Вместо неё на столе белел лист ватмана, на котором был вычерчен наш "Новиков".

– Вот думаю, как бы перестроить наши трюмы, чтобы брать больше грузов, удобней ставить контейнеры. Кажется, кое-что придумал.. .

Капитан посмотрел на меня и тряхнул головой:

– Но переделать пароход - всё равно что выиграть сражение.

Я рассмеялся: он, оказывается, не только про историю помнит.

– Не верите?
– спросил капитан.
– Целое сражение! Самое настоящее! воскликнул он и, пройдясь по каюте, пропел: - Трам-та-та-там, та-та-там, та-та-там! Трам-та-та-там, та-та-там, та-та-там!

Потом вдруг посмотрел исподлобья в окно, словно увидел на горизонте предстоящее сражение, выигранный бой и наш "Новиков". Только он был ещё красивее, быстрее, лучше.

СКОЛЬКО ЕЩЁ ДО АМЕРИКИ?

Ночью я стоял рядом с вахтенным и всматривался в чёрные с белыми гребешками волны, когда капитан вошёл в рубку.

– Что, не терпится Америку увидеть?
– спросил он.

– Не терпится, - сказал я.

– Ничего, - рассмеялся капитан.
– Скоро начнётся: "Дорого-дёшево, дорого-дёшево".