Вольные повести и рассказы
Шрифт:
Вот оно что. Отец сказал слово. Отец сплотил передо мной задачу и аргументы: и пора, и закон, и род, и конец воле, и диплом летом, и отсрочку наследнику, и красных девок, и свою красную, если высмотрел. Что же сказать? Отец зря не озадачит. Слово отца авторитетное, потому что разумное. Дед Любан одобрительно крякнул. Прадед Ждан перестал жевать, вглядываясь во внука (моего отца) и в правнука (в меня). Бабки, соответственно, отложили ложки (пельмени, сообщаю, едят у нас ложками, вилки, видимо, гнутся от тяжести их), отерли уголки ртов и тоже стали на меня посматривать. сёстры навострили уши. Мне
Я почесал голову. Замедленно поглядел на каждого-каждую – у всех в глазах ожидание – и я углубился в думу, закрыв ладонью правый висок и шевеля бровями. Меня не понукали к быстрому ответу, к ответу меня понукало их терпеливое ожидание. Даже реплику себе не позволят, пока не скажу я – Любан Родимич. Так величаво назвал меня отеч впервые. Я их томил без необходимости. Мне льстило ожидание моего ответного слова, сочувствие рода, его готовность помочь словом и делом. И момент-то исторический. Как поют, один раз бывает… Кроме меня все знали, что скажет отец, готовились к этому, варили пельмени. Будем гулять всю ночь.
Насладившись историческим моментом, я наконец промолвил:
– А что же сказать мне? Запрягай, атя, кобылу – сивую косматую, на примете есть девчонка, мы её посватаем…
– Га-га-га! – Столы, ожидавшие серьёзного ответа, зашатались от смеха, а посуда на них сдвинулась с места. Смеялись разноголосо, без ограничения голоса. Я-то знал, что смех лишь прелюдия. Уже не отстанут, пока не отделаюсь ясностью. Начала бабка Любава:
– А если взапрок? – спросила она.
– Хоть взапрок, хоть взаправду, появилась примета… – ответил я бабке и всем остальным.
– Люб, ты любишь её? – главный вопрос Миланки.
– А как же. Не пил бы, не ел, всё б на Любушку глядел… – обрадовал я сестру.
– Своя или городская? – встрял дед, вдохновитель всех наших побед.
– И не своя, и не городская, – скупо сообщил я информацию.
– Как так? – темпераментно подпрыгнул молодым голосом дед.
– Ну так, гвардейская она, вот и рассуждайте, и не своя, и не городская. Тоже учится в институте на первом курсе, молодая. Конечно, придётся посвататься по полной программе.
– Чьего же рода? – спросил брат Ждан.
– По отцу из рода Красноборовых, по матери – узнать не удосужился. Живут в Дымовке, язычники, как и мы, – добавил я информации.
И загалдели. То есть началось обсуждение методом галдело. Оказалось, не только род знают, но и дружат родами. Мужики в том роду видные, хозяйственные, а бабы плодовитые… Родим-младший нашёл брешь в галдеже:
– Их парень Олюб ещё до моей службы уговаривал нашу Лепану… – Лепана тотчас сгорела, не при женихе бы показывать, кому сестра платок вышивала.
– Не отдали за них Лепану, кровь близкая, шестое поколение… – веско молвила бабка Любава. Молвила именно то и именно она, чего мы с Любой боялись.
Застолица стихла. Пауза драматическая. Никто не мог перешибить. Потому что знали, нечем перешибить. Поэтому все молчали. Лишь Миланка пришла
– Я её помню. Зовут её, правда, Любой. А её сестру, она почти мне ровесница, зовут Полюбой. Я ещё маленькая была. Люба носила косы крест-накрест на груди и завязывала их лентой на талии. Обе они меня сестрицей называли. Очень милые и красивые, как два помидорчика в одной кисти. На гармошке играют, как мы. Атя её сватал за нашего Люба…
Отец от такого сообщения покраснел. Он не любил внимания, а внимание ныне было на нём. Я решил пособить. Кому пособить, не знал. Себе, наверное.
– Верно, Милана. Она такой же стройности, как ты, и глаза такие же. Не будь ты сестра, женился бы на тебе, как на ней…
Иэх! Тут я ляпнул, так ляпнул, почище Родима-брата. У отца и без меня затруднения, а я… Отец локтем отодвинул грудь младшего сына и с размаху врезал мне ложкой по лбу. Отец отбросил треснувший инструмент, а мать подала ему новую ложку. Я не сказал, ложки у нас деревянные. Столы вновь зашатались. Приступ смеха был сколь великим, столь и великодушным. Нечего взять, язычники. Вот тебе, жених, и гуляния, вот тебе и сама наука! Пришлось претерпевать покорность. Отец не деспот, но! Дал бы я ему не семь тыщ, а семьдесят, всё равно получил бы по лбу; не забывай Языцей, сестра табу из табу. А как же требование Языцей – «учи жену без детей, а детей без людей»? Атя соблюл и тут, поскольку есть продолжение: «а по нужде и на людях». Вот он и треснул на людях, сочтя, что приспела нужда-неволя…
Чрезвычайно довольный домашней академией, дед Любая нашёл уместным попенять сыну, то есть моему отцу:
– Родя, ты разом полегше, ложек не напасёшься…
– Га-га-га!
– Сынок ему на ложки подкинул… – вредная бабка Любава сама подкинула. Опять смех.
Но не все гагачили. Эта бабка Любава всё хмурилась. Чего бы ей-то не радоваться вместе со всеми?
– Потому и стройность, потому и глаза такие – родная кровь, – пробубнила бабка своё, освещая неясность. Опять она всех угнестила. Надо бы защититься, а как? Но тут отец прокашлялся.
– Прости меня, сын! Погорячился я… А ты слова иной раз подбирай. Правду Миланка молвила. Были дела. И не раз. В шутку сватал я девку. Хорошая девка, бойкая, не глупая, ладная. Да вот, видишь…
Миланка за брата пошла горой.
– Атя, а что мы видим? Всю родню знаем, а тех за родню никто никогда не вспоминал. Я слышала, вы друг друга с её отцом звались дружками.
Отцу тяжело. И ложка, и извинение, и доказательство, всё мешало ему быть простым. Он начал оправдываться:
– Дальние они. В шестом поколении мы отдавали за них свою дочь… С тех пор много войн было, своих забывать стали…
– А кто подтвердить может? – не унималась Миланка. – Может, не досчитались?
– Цыц, неугомонная! Все мы и подтверждаем, – сверкнула бабка очью. Не добрый сверк был у очи.
– У меня другие сведения, – вступился я за себя.
– Какие же эта сведения? – блеснул зубом дед. Зубом, я так. У деда все зубы. Блеск у зубов был задорный, я почуял поддержку.
– Всё там нормально, вот какие. Семь поколений, ни убавить, ни прибавить. А если ты, бабака Любава, шибко грамотная, поговори с дедушкой Жданом – он тебя просветит от крещения Руси…