Вольный стрелок
Шрифт:
– Ты устал. Рука болит. Мне нетрудно немного походить по дороге.
Как трогательно, стало быть. В самом деле.
Вернулся Анчар, и мы полезли на скалу. Что это было – бесполезно объяснять, да и никто не поверит. И никому не пожелаю…
Наконец мы выбрались на тропу. Отдохнули, покурили.
– Скоро будем дома. Там хорошо. А то
все плохо да плохо.
Уже смеркалось, когда мы добрались до Анчарова логова.
Это была небольшая уютная пещера. В очаге из сложенных кольцом камней приветливо и долгожданно
У костра сидела Женька и поджаривала на шампуре хлеб.
Вот так тостер!
Сувенир, стало быть…
Я ничего не делал эти дни, благо времени для этого было достаточно. Отдыхал, приходил в себя. Готовился к новым разборкам.
Тем более что руку Анчар мне вправил, обложил какими-то листьями, перевязал. И я скоро забыл про нее.
– Ты куда? – теперь уже я сонно спрашивал Женьку по утрам, когда она выбиралась из-под шкуры.
– За водой, – чаще всего был ответ.
Она брала ведро (хотя к тому образу
жизни, какой мы вели, больше подошел бы крутой кувшин на плече) и уходила к недалекому водопадику с хрустальной (или кристальной, ледяной, во всяком случае) водой, низвергающейся с заснеженных горных круч.
Набрав воды, Женька мужественно и отважно принимала душ и возвращалась в пещеру – свежая, бодрая и холодная. Бралась за приготовление завтрака: разогревала остатки ужина, поджаривала хлеб – сбылась мечта…
К этому времени обычно возвращался с охоты Анчар. И, как правило, приносил что-нибудь вкусненькое к обеду: либо козленка, либо пару куропаток, пробитых одной стрелой, либо сумку грецких орехов. А в один день притащил охапку форели. Еще трепещущей в мокром мешке.
На вопрос: где взял? – ясный до предела ответ: там. Речка есть. Да.
После завтрака я опять заваливался на постель и пытался заманить Женьку под шкуры, если Анчара не было поблизости.
Она презрительно фыркала:
– Тебе бы все с бабами валяться. А хозяйством кто заниматься будет? Привык на всем готовеньком.
Я обижался, отворачивался к стенке и засыпал. И мне снилось то, что уже сделано, и то, что я еще не сделал.
Но снилось плохо: под шкурой мне было жарко, я сбрасывал ее – меня трясло от холода. В душе, что ли?
В один из вечеров я перечитал письмо Мещерского ко мне, еще раз убедился, что его нельзя было показывать следствию – слишком много возникло бы таких вопросов, от которых я просто был обязан оградить светлую память несчастного Князя и его подруги.
Да и мне это вряд ли помогло бы. Некоторая двусмысленность (в частности, там, где он просил меня позаботиться о Вите) только добавила бы косвенных улик в мое дело: что он имел в виду, гражданин Сергеев? И не является ли убийство гражданки Боровской выполнением
Я вынул из конверта кольцо, отдал его Женьке, и она пошла поплакать в уголок, а письмо Мещерского Вите, не распечатывая, положил в огонь.
И снова забрался под шкуру – потеть и трястись от озноба…
Но вот как-то утром покой и приятные сновидения Серого были нарушены ощущением реальной угрозы.
Я высунул нос и услышал такую фразу.
– Вымыть его надо, – сказала Женька Анчару, кивая в мою сторону, будто меня здесь никогда не было. – От него тюрьмой пахнет.
– И подстригать, – добавил Анчар. – Я его подержу. Чтобы не спорил.
Я молча достал из-под подушки пистолет, и они на некоторое время оставили меня в моем туманном покое. Затаились, стало быть.
Потом Анчар надолго отлучился и вернулся, зловеще щелкая огромными ножницами.
– Барашков ими стригут, – пояснил он Женьке, игнорируя мой затравленный взгляд. – Но ему тоже понравится. Буду крепко держать, так, да?
И они это сделали. Бороду, правда, оставили, а голову «подровняли». Хорошо, что у нас не было зеркала (Женькино в косметичке не в счет, что в него разглядишь, одни фрагменты), иначе я бросился бы в пропасть…
Анчар выпустил меня из своих лап, отступил на шаг, чтобы во всем объеме оценить Женькино творчество (от слова натворить, полагаю).
Я с гаснущей надеждой смотрел ему в глаза.
Мне показалось, что он сейчас рухнет на колени в глубоком раскаянье. Но он устоял, только проворчал:
– Ты ошибилась немного, Женечка. Лучше бы я тебя не пускал. Лучше бы подарила ему кепок. Как мне. Не так жалко.
Так, да? Понятно: Сердце мое упало на самое дно организма. Конечно, Анчар прав – кепок можно снять и утопить, а изуродованную голову?
Но Женьку ничуть не смутила такая оценка ее трудов (а что ее вообще смутить может?) – севильский цирюльник. Она сняла с очага ведро с горячей водой:
– Раздевайся.
– Ощипали, – безнадежно ворчал я, пуская слезы. – Теперь шпарить будут. А потом на шампур, да?
И зачем я только бежал из-под стражи? Ради новых мук?
– Какой шампур? – возмутился Анчар. – Какой шашлык? Ты посмотри на свои кости! Это не кости, да. Это две слезы.
Сформулировал.
После мытья Женька безжалостно погнала меня, голого, под душ.
Вот этого я ей никогда не прощу. И ни за что на ней не женюсь. Я догадывался по утрам, что она мазохистка. Оказывается, она еще и садистка.
– А теперь – бегом под шкуру, – скомандовала Женька, когда я закоченел под ледяной водой.
– Вместе? – с надеждой спросил я, стуча зубами. Почище монастырского колодца, стало быть.
– Вместе нельзя, – покачала головой Женька. – Этого тебе уже не выдержать.
Я смирился. И проснулся бодрый, свежий, холодный – как Женька.
Ясный – как месяц над морем.