«Волос ангела»
Шрифт:
– Проснулась? Поднимайся, пора… – толкнул он ее локтем в бок.
Будь проклята его вчерашняя ревность! Как хорошо жить, когда ничего не знаешь, и как редко это бывает.
Он встал, тяжело припадая на раненую ногу, дохромал до стола – благо, недалеко, – налил себе из бутылки еще оставшуюся водку. Выпил, некрасиво дергая небритым кадыком.
– Андрюша, не пил бы ты с утра, – тихо попросила она.
– А что делать? – огрызнулся Воронцов, выискивая взглядом среди грязных тарелок на столе, чем бы закусить. – Выпил, теперь пойду на свою социалистическую службу. Конторщик его императорского
– Никто их тебе не задает.
– Пока… Пока не задают! Потом спросят, например: почему я ничего не отвечаю лорду Керзону? А? И никому не интересно, что я плевать хотел на этого лорда. Плевать! Красные, белые, зеленые, серо-буро-малиновые в крапинку, ворье, сыщики… Надоело все! Может быть, из всех цветов я предпочитаю белую виллу, лилового негра в ливрее за своим стулом и тихий вист по вечерам под зеленым абажуром. И счет в солидном банке! И пошли бы все к… Стоило годами мне мучиться, сидеть в окопах, голодовать, проливать кровь, чтобы сейчас думать о том, как вылезти из дерьма, которое ты мне преподнесла. Нонсенс!
– Что? – Ангелина непонимающе уставилась на него.
– А-а… – отмахнулся Воронцов. – Тебе не понять. И зачем тебе надо было связываться с этими людьми?
– Но ты же сам говорил, что деньги не пахнут.
– Ха! Это сказали еще задолго до меня, в Древнем Риме. Я только повторяю… Слушай, вроде тебе от них причитается некоторая сумма? Надо ее взять и на эти деньги уехать из Москвы.
– Хорошо, – покорно согласилась она. Морщась, он натянул сапоги, накинул пиджак.
– Собери мне с собой чего поесть… Сделаем так: я сам возьму. Нечего тебе с ними больше якшаться.
Провожая его, у дверей она прижалась к нему, заглянула снизу вверх в глаза, обняла за шею теплыми, обнаженными руками:
– Ждать буду.
– Ладно, ладно… – отстранил он ее и, тяжело опираясь на палку, захромал, припрыгивая, вниз по лестнице.
Паровое отопление в московских домах начала двадцатых годов считалось большой редкостью – топили преимущественно дровами. Почти в каждом доме была печь – русская, или голландка, выложенная белыми изразцами, или камины. Хотя в Москве камины не любили – не Европа, не Лондон и не Париж – русская зима так завернет, что дерево трещит, а разве у камина согреешься? Да и кто их делал в своих домах? Богачи, знать. И то больше для красоты или следуя моде. Но большинство населения Москвы составлял люд простой, которому нужна печь – и согреться, и приготовить пищу, и обсушиться.
Дровяных складов было в городе много. Привозили на них здоровенные кряжи-поленья, клали штабелями, потом продавали на "кубические сажени". Покупатель отвозил их себе на двор, сам пилил, колол, складывал в аккуратные поленницы под навесом, а еще лучше – в дровяной сарайчик. И под замок. Дрова – тепло, а тепло в тяжелые годы – жизнь, но когда для лихих людей жизнь человеческая – полушка, то что стоит дрова украсть, оставив бедолагу мерзнуть?..
Войдя в ворота дровяного склада, Воронцов прохромал мимо телег ломовых извозчиков, похлопав мимоходом
– Буцефал!..
Ломовой извозчик, поправлявший упряжь, засмеялся, показав прокуренные желтые зубы, – чудит конторщик, вечно какое слово выдумает.
Воронцова на складе знали, на странности не обижались, считая их последствиями контузии, – болен человек, заговаривается, что уж тут поделаешь?
Бывший штабс-капитан заторопился, ковыляя мимо высоких штабелей березовых дров, сердито отшвыривая здоровой ногой прочь с дороги остатки берестяного корья, мелкие сучья.
– Здорово, офицер! – неожиданно окликнули его.
Непроизвольно вздрогнув, Воронцов оглянулся. В стороне, на широком проходе – чтобы могла подъехать ломовая телега к любому из штабелей дров – стояли трое. Николай Петрович, его неизменный спутник Пашка и с ними незнакомый человек – плотный, шляпу держит в руке, голова коротко острижена. Лоб крепкий, с большими залысинами, глубоко посаженные глаза смотрят спокойно.
Еще один? Что им надо?
– Здорово, говорю! – повторил Пашка.
– Я тебе не офицер, а конторщик! – процедил сквозь зубы Воронцов. – Чего разорался? Народ кругом!
– Так ведь нету никого, – издевательски ухмыляясь, повертел головой Пашка Заика. – Пошутить нельзя.
– За такие шутки…
– Большевиков испугался, офицер?! – прищурился Пашка.
– Я тебе уже сказал, не называй меня офицером! – перекинув палку из руки в руку, шагнул к нему Воронцов. – Бояться мне нечего – я против них не воевал. Разговоров лишних не хочу, если услышит кто ненароком… Что надо?
– Вот… – Антоний кивнул на Невроцкого, молча стоявшего рядом. – Человек с тобой познакомиться хотел.
Невроцкий сделал шаг вперед, сдержанно, по-военному, поклонился.
– Ротмистр Николаев. Рад знакомству.
– Воевали?
Воронцов немного отошел, гнев начал ложиться на дно души, уступая место холодному и трезвому расчету. С этими двумя придется драться за себя, за Ангелину, за свое будущее. Как знать, вдруг судьба посылает нежданного союзника: не может же офицер – а этот Николаев, по всему видно, действительно бывший офицер – вязаться с ворами? Но как они нашли друг друга, эти темные дельцы и ротмистр?
– Воевал. На Западном фронте. Командовал конно-артиллерийской батареей.
– Из "павлонов"? [14]
– Нет, александровец. [15] Курите… – Невроцкий открыл портсигар.
– Что вы, тут нельзя. Пойдемте ко мне в конторку, там и поговорим. – И Воронцов захромал впереди, показывая дорогу.
– Значит, ты большевиков не боишься? – войдя в пустую контору, Пашка скинул котелок и по-хозяйски развалился на стуле.
14
Прозвище выпускников Павловского юнкерского училища.
15
Так называли выпускников Александровского юнкерского училища.