Волошинов, Бахтин и лингвистика
Шрифт:
В целом к 30-м гг. XX в. наука уже выработала многообразные подходы к изучению различного рода подсистем общей «надсистемы» языка; иногда в лингвистике эти подсистемы обьединяются в едином понятии «подьязыка». [718] Однако все они исходили либо из «абстрактного объективизма», либо из «индивидуалистического субьективизма» и тем самым не могли удовлетворить Бахтина. В «Слове в романе» предпринимается попытка построить иную концепцию того, что в современной лингвистике иногда называют стратификацией языка.
718
Раскин 1971
Эта концепция была полемична, прежде всего, по отношению к наиболее влиятельной тогда в советском языкознании концепции литературного языка,
719
Виноградов 1934
Концепция Виноградова учитывала неоднородность языка, например русского, но сводила ее, в первую очередь, к противопоставлению национального литературного языка разным нелитературным образованиям: просторечию, территориальным и социальным диалектам. Последние многообразны, но литературный язык более или менее един. Однако Бахтин подчеркивал, что и литературный язык «разноязычен»: объектом его изучения становится «внутренняя рас-слоенность единого национального языка на социальные диалекты, групповые манеры, жанровые языки, профессиональные жаргоны, языки поколений и возрастов, языки направлений, языки авторитетов, языки кружков и мимолетных мод, языки социально-политических дней и даже часов» (76). Далее все эти разновидности языка рассматриваются более подробно.
Бахтин указывает на неизученность данной расслоенности: «Философия языка, лингвистика и стилистика… знают, в сущности, только два полюса языковой жизни, между которыми располагаются все доступные им языковые и стилистические явления, – систему единого языка и говорящего на нем индивида» (83). Эта формулировка несколько огрубляла существующую в лингвистике ситуацию, но в целом верно отмечено стремление самых разных лингвистических направлений рассматривать либо индивидуальные языки, либо общий язык, либо то и другое при игнорировании промежуточных образований.
С одной стороны, многие лингвистические направления (достаточно назвать резко отличные друг от друга во многом другом младо-грамматизм и дескриптивизм) считали единственной реальностью тот язык, который использует каждый отдельный человек, тогда как немецкий, английский, русский язык и т. д. – абстракция, реально не существующая, но неизбежная для лингвистики. С другой стороны, была распространена и противоположная точка зрения, согласно которой некоторый языковой коллектив обладает общим языком; индивидуальные различия несущественны и ими можно пренебречь. Такой подход был свойствен, в частности, А. Мейе и Ф. де Соссюру. Последний четко исходил из «системы единого языка», а индивидуальные и частно-групповые отклонения от нее рассматривал как явления речи. Их изучение, к тому времени более всего проводившееся специалистами по диалектологии и лингвистической географии, Соссюр отнес к «внешней лингвистике», оказывавшейся в его классификации на периферии лингвистических дисциплин.
Бахтин стремится выявить исторические корни «категории единого языка» (ср. подобное выявление истоков «абстрактного объективизма» и «индивидуалистического субьективизма» в МФЯ). По его мнению, «категория единого языка – теоретическое выражение исторических процессов языкового обьединения и централизации, выражение центростремительных сил языка» (83). Все исторически многообразные попытки исходить из единого языка, среди которых особо выделены идея «универсальной грамматики» Лейбница и «конкретный идеологизм Гумбольдта», «служат одной и той же задаче централизации и обьединения европейских языков» (84). Действительно, как известно, концепция Гумбольдта служила теоретическим обоснованием необходимости обьединения Германии в единое государство. «Победа одного господствующего языка (диалекта) над другими, вытеснение языков, их порабощение, просвещение истинным словом, приобщение варваров и социальных низов единому языку культуры и правды, канонизация идеологических систем, филология с ее методами изучения и научения мертвым и потому, как все мертвое, фактически единым языкам (и здесь перекличка с идеями МФЯ. – В.А.), индоевропейское языкознание
Единый язык, с одной стороны, не есть нечто произвольно сконструированное лингвистами: «Он реален как сила, преодолевающая… разноречие, ставящая ему определенные границы, обеспечивающая некоторый максимум взаимного понимания и кристаллизующаяся в реальном, хотя и относительном единстве господствующего разговорного (бытового) и литературного языка, „правильного языка“» (84). «Общий единый язык—это система языковых норм» (84).
Не будучи абстракцией в чистом виде, единый язык существует (если отвлечься от единства мертвого языка) только как «сила». «Единый язык не дан, а, в сущности, всегда задан и в каждом моменте языковой жизни противостоит действительному разноречию» (83–84). «Центростремительные силы языковой жизни, воплощенные в „едином языке“, действуют в среде фактического разноречия» (85).
«Разноречие» – ключевой термин данного пункта концепции Бахтина. Под «разноречием» фактически понимается то, что в современной лингвистике чаще всего именуется стратификацией языка. «Язык в каждый данный момент его становления расслоен не только на лингвистические диалекты в точном смысле слова (по формально лингвистическим признакам, в основном – фонетическим), но, что для нас здесь существенно, на социально-идеологические языки: социально-групповые, „профессиональные“, „жанровые“, языки поколений и т. п. Сам литературный язык с этой точки зрения является лишь одним из языков разноречия, и сам он, в свою очередь, также расслоен на языки (жанровые, направленческие и др.). И эта фактическая расслоенность и разноречивость – не только статика языковой жизни, но и динамика ее: расслоение и разноречивость ширятся и углубляются, пока язык жив и развивается; рядом с силами центростремительными идет непрерывная работа центробежных сил языка, рядом со словесно-идеологической централизацией и обьединением непрерывно идут процессы децентрализации и разьединения» (85).
Разноречие всегда имеет социальный характер, но виды «социального разноречия» могут быть разными. Первый тип разноречия связан с различиями жанров. Здесь пока что эта проблема рассмотрена бегло, Бахтин будет подробнее ее рассматривать в 50-е гг. В 30-е гг. его подход еще был довольно традиционным. Во-первых, жанры рассматриваются только внутри литературного языка, во-вторых, в соответствии с традицией, жанры рассматриваются лишь как жанры литературы (не обязательно художественной): «Те или иные моменты языка (лексикологические, семантические, синтаксические и др.) тесно срастаются с интенциональной устремленностью и общей акцентной системой тех или иных жанров: ораторских, публицистических, газетных жанров, журналистских жанров, жанров низкой литературы (бульварного романа, например) и, наконец, различных жанров большой литературы» (101–102). Можно видеть частичное сходство с попытками построения функциональной стилистики у пражцев, хотя последние не сводили функциональные стили к стилям литературы.
Второй тип разноречия более важен: в пределах литературного языка «с этим жанровым расслоением переплетается, далее, иногда совпадая с ним, иногда расходясь, профессиональное (в широком смысле) расслоение языка: язык адвоката, врача, коммерсанта, политического деятеля, народного учителя и т. п. Эти языки отличаются, конечно, не только своим словарем: они инвольвируют определенные формы интенциональной направленности, формы конечного осмысления и оценки» (102).
«Но жанровым и профессиональным расслоением общего литературного языка дело далеко не исчерпывается. Хотя литературный язык в своем основном ядре часто социально однороден, как разговорно-письменный язык господствующей социальной группы, – все же и в этом случае в нем всегда налична известная социальная дифференциация, социальная расслоенность, которая в иные эпохи может стать чрезвычайно резкой. Социальное расслоение может там и сям совпадать с жанровым и профессиональным, но по существу оно, конечно, совершенно самостоятельно и своеобразно» (102–103). Возможна и более дробная дифференциация в связи с социально значимыми мировоззрениями: «способны расслоять язык» и «направления (художественные и иные), кружки, журналы, определенные газеты, даже определенные значительные произведения и индивидуальные люди» (103). Влияние «индивидуальных людей», которому придавала главное значение школа Фосслера, допускается лишь в качестве предельного случая.