Волшебник. Набоков и счастье

Зангане Лила Азам

Много лет спустя, осенним утром, овдовевшая Ада воскликнет, обращаясь к своенравному 77-летнему, скрученному болезнями Вану: «Ах Ван, Ван, мы ее слишком мало любили. Вот на ком тебе нужно было жениться, на той, что, поджав коленки, сидит в черном балетном платье на каменной балюстраде, и все было бы хорошо, я бы подолгу гостила у вас в Ардисе, – а мы вместо этого счастья, которое само шло к нам в руки, мы задразнили ее до смерти!» Краткую вспышку райского счастья сменяет полная сожалений тьма, таящаяся под решетчатой галереей Ардиса, которую они в детстве так и не исследовали до конца. Но теперь – в «сверкающем „сейчас“» – счастье возвышает их над самым горьким часом жизни. И с зеленой тенью на картине, с жестокостью, наверное присущей всем безумно и счастливо влюбленным, Ада и Ван возвращаются к своей необыкновенной любви, длящейся почти столетие, «в завершенную книгу, в Эдем или в Ад, в прозу самой книги или в поэзию рекламной аннотации на ее задней обложке».

Глава VI Счастье переносит

через прозрачную бездну (В которой писатель теряет все, а читатель отклоняется от темы)

Блеклым вечером в Монтрё Дмитрий сидел на террасе своего дома, глядя на мерцающую гладь Женевского озера. Выражение лица у него было непривычно строгое. Казалось, даже глаза его потускнели и стали темно-синими. Как обычно, упоминая отца, он называл его «Набоков» (произнося это слово на русский манер с глубоким ударным «о»). «Как вы думаете, каковы были три самые большие потери в жизни НабОкова?» – спросил он своим громоподобным голосом. Солнце почти коснулось поверхности озера. Были слышны глуховатые крики лысух, еще летавших где-то далеко у горизонта. Я тихо сидела рядом с Дмитрием, стараясь запомнить подробности заката, но это было непросто: глядя на величественный пейзаж или роскошную картину, я всегда теряюсь. Мною овладевает чувство совершенной беспомощности, словно мне дали задание в точности описать некую непередаваемую суть красоты. Мне хочется ухватить ее всю сразу, присвоить ее цвета вместе с ее текстурой. Поэтому я смотрю, смотрю – и чувствую полное бессилие до тех пор, пока… Пока вдруг – неожиданно и благословенно – все детали не приходят к согласию. Эта чрезмерная красота подобна счастливому острову, «всегда присутствующему на ясном севере моего естества».

И вот я начинаю клевать носом. Исчезает вид на озерный берег, исчезает плавящийся шар солнца, остается только череда мыслей (Надо бы прочитать сборник «Подробности заката»… Интересно, какой это был закат – русский? Швейцарские закаты и три лебедя появляются в конце «Ады»… Выглядело ли это озеро иначе полвека назад? Интересно, В. Н. когда-нибудь перебирался на другой берег? А может быть, это не берег, а остров посреди озера? Остров, на котором полно каких-нибудь совершенно особенных бабочек и крошечных деревьев… Как бы мне хотелось знать все их названия, разбираться во всех этих гусеницах, соках растений…») – и тут у моего левого уха вдруг раздается бас Дмитрия, и я, вздрогнув, возвращаюсь в настоящее.

Детство!

В апреле 1919 года, за несколько дней до своего двадцатилетия, Владимир покинул Россию на борту перевозившего сушеные фрукты парохода, называвшегося «Надежда». Пока судно боязливо уходило в холодное синее море, отец с сыном играли на палубе в шахматы, демонстративно не обращая внимания на обстрел, который вели с берега большевики. Набоковым не разрешили сойти на берег в Константинополе, и им пришлось высадиться в Афинах. Россию Владимир больше никогда не увидит. («Тамара, Россия, глухой лес, постепенно переходящий в старинные парки… вид моей матери, опускающейся на колени, чтобы поцеловать землю, при каждом своем возвращении в деревню из города в начале лета, et la montagne et le grand chene [9] ». Детство, однажды утром вышвырнутое в море.) После Афин будут Лондон, Берлин и университет в Кембридже, где он переведет одну из самых любимых своих английских книг – «Алису в Стране Чудес», переименовав Алису в Аню. Потом опять Берлин, который он так и не полюбит, где он проживет, словно в ссылке, четырнадцать с половиной лет, так и не выучив как следует немецкий. Все эти годы он будет жить, словно привороженный северной Россией, продолжая мысленно бродить в краю серебряных берез, туманных болот и бореальных бабочек.

Отец!

Через три года после побега из России отец Набокова был убит во время неумело исполненного террористического акта, предпринятого крайне правыми монархистами. На политическом собрании либерального крыла эмиграции Владимир Дмитриевич героически встал на пути убийц, не дав им поразить свою цель, и был застрелен в начавшейся стычке. Это положило конец юности В. Н. В тот вечер в берлинской квартире Владимир читал матери вслух стихи Блока – те, в которых Флоренция уподобляется «дымчатому ирису», – и вдруг зазвонил телефон. Автомобиль мчался, разрывая темноту. Владимир и его мать смотрели, как мелькает, исчезая, за его окнами город. Они вошли в зал. Мать тихо вскрикнула: «Боже мой! Так как же это так?» За несколько часов до того ехавший в утреннем поезде Владимир вывел пальцем на запотевшем вагонном стекле: «СЧАСТЬЕ» – и смотрел, как оплывают, стекая, буквы. Отца похоронили в Берлине. «Папы больше нет», – записал он в дневнике.

Русский язык!

В 1938 году Набоков, уже перебравшийся в Париж, написал свой первый роман на английском – «Истинная жизнь Себастьяна Найта». Переход на английский язык отнюдь не был безболезненным. В. Н. потом скажет, что ему пришлось отказаться от своего «ничем не стесненного, богатого, бесконечно послушного… русского слога ради второстепенного сорта английского языка». Он называл это своей «личной трагедией». Набоков попросил знакомую американку, Люси Леон Ноэль, близкую подругу Джойса, поправить его рукопись, обратив особое внимание на синтаксис и идиомы. Они работали за тем самым столом, за которым муж Люси, Поль Леон, склонялся вместе с Джойсом над «Поминками по Финнегану».

«Большинство предложений звучали на удивление гладко», – вспоминала впоследствии Люси. Но Набоков держал в голове планы еще двух русских сочинений. Он твердо верил, что когда-нибудь вернется к родному языку, отточенному до совершенства как раз к тому времени, когда решил его оставить. Через несколько лет он напишет о потере русского языка английское стихотворение:

…текучие глаголы на -ала или -или,

Аонийские гроты, алтайские ночи,

черные пруды звуков, где «л» – водные лилии.

Пустой стакан, до которого я дотронулся, еще звенит.

Но вот его накрыла рука – он умирает.

А в одном сравнении он уподобил переход на другой язык «переезду из одного затемненного дома в другой беззвездной ночью».

Я часто думаю об этой болезненной смене языка. Думаю об одиночестве, которое В. Н., должно быть, чувствовал остро, до биения пульса в пишущей руке, и которое передавалось его легчайшим юношеским строчкам. Дмитрий иногда говорит об этом. Застенчиво отступающие детали мира, угадывающиеся в пробелах между словами. Нестройная мелодия немецких лет. Серые зимы, столь непохожие на те, что были в детстве. Неизвестность будущего, ибо жизнь сделалась непредсказуемой. Но у него оставался благодатный дар: смотреть, видеть, чувствовать себя счастливым, пристально вглядываясь в мир.

Несколько берлинских образов В. Н. проходят в моем воображении как странный несмонтированный фильм времен немого кинематографа. Он пытался стать банковским служащим, но выдержал только три часа в конторе. Он учил французскому, английскому и русскому и никогда не продолжал урок ни на минуту дольше условленного. Он писал учебник русского языка, который начинался таким упражнением: «Мадам, я доктор, вот банан». Он давал уроки бокса и тенниса. Он был красив и строен. Он снимался в немецком фильме – в массовке, без указания имени в титрах. Он был «Сириным» в газетных и журнальных публикациях. Он был «Володей» в коротких штанах. Он правил рукопись «Приглашения на казнь» фиолетовыми чернилами. Когда писал, никогда не читал газет, только книги. Книг же никогда не покупал, а прочитывал их, стоя перед стеллажом в книжной лавке. Он видел Кафку в трамвае (или, по крайней мере, решил так много лет спустя, когда узнал на фотографии «эти совершенно необыкновенные глаза»). Он был беден, очень беден. Он просил литературного знакомого дать ему такую рекомендацию:

Такой-то автор (разукрасьте).

…талантлив!!! Гордость эмиграции!!!

Новаторский стиль!!!..

Единовременное пособие или стипендию.

Вот еще кадры из того же периода. В. Н. в поношенных брюках. В. Н. просит найти ему работу, соглашаясь ехать куда угодно – в Канаду, в Индию, в Южную Африку! В. Н., получающий двадцать долларов от Русского литературного фонда в США. В. Н., с радостью занимающийся сельскохозяйственным трудом на юге Франции. В. Н., обедающий с русскими моряками в Марсельском порту. В. Н., ужинающий с Джойсом в Париже (у Джойса осталось впечатление от встречи с очень скучным человеком). В. Н., пишущий «Истинную жизнь…» на чемодане, положенном поверх биде в запущенной ванной комнате парижской квартиры. «Эти совершенно необыкновенные глаза» – и Кафки, и его собственные. Я не могу избавиться от навязчивого желания вообразить, как Набоков поглядел в глаза Кафке. Что промелькнуло в этих двух парах глаз (крапчатый янтарь и черная смола), когда они случайно пересеклись тем (скорее всего, никогда не бывшим) вечером?

Сельский труженик

Мои бабушка и дедушка по материнской линии до войны жили в Европе, в то самое время, примерно в 1923–1939 годах, но только в обратной последовательности: сначала в Париже, а потом в Берлине. Когда я пытаюсь представить лицо Набокова в немецкие годы, то начинаю фантазировать – так же, как он сам выдумал встречу с Кафкой в трамвае, – что примерно в 1935 году моя крайне любопытная бабушка, обожавшая гулять по городу, могла мельком увидеть молодого Набокова. Я с удовольствием воображаю ее идущей по черно-белому предвоенному Берлину, вечно накрытому свинцовой крышкой низких облаков. Она гуляет одна, но при этом совершенно не боится (или, по крайней мере, убеждает саму себя, что не боится). Темным зимним днем она движется мимо застывших в поклоне домов, видит плотно зашторенные окна, за которыми только изредка можно увидеть мерцание человеческого присутствия. Она смотрит на небо за миг до того, как зажгутся фонари: облака рассеялись и на пепельном фоне медленно распускается перламутровая полоска. Темнеет, она начинает двигаться быстрее, ускоряет шаги, она почти шаркает по асфальту – и тут различает в доме возле перекрестка маленькую дверь и витрину: ателье ремесленника или пришедший в упадок магазин. Худощавый молодой человек стоит, почти упираясь лбом в витрину. Его янтарные глаза глядят сквозь стекло на какие-то вещи, которые она не может различить. Ее внимание привлекает странное выражение этих глаз: мрачное и чудно-рассеянное. Он как будто смотрит на собственное отражение, игнорируя весь окружающий мир. И в сгустившихся серых сумерках блестят янтарные огоньки. Через несколько недель после того, как я не без боли в сердце написала эти строчки, я наткнулась на такой параграф в почти забытом эссе «Николай Гоголь»: